«Это начало, – говорю я себе. – Теперь мы подружимся и будем разговаривать обо всем: о жизни, о смерти, о любви. И будем понимать друг друга. Я и Аня, шотландка с польским именем, бледная до прозрачности».

Нет. Мы не станем друзьями.

Я беру Аню за руку – белую, озябшую ручку, – поднимаю ее сумку. И знаю, что делать. Мы идем на стоянку для фургонов и ни слова не говорим. Около моего фургона я поднимаю руку и прижимаю Аню к себе, вот так, к своему боку. Нам так удобно, как будто кто-то заранее снял с нас мерки. Аня тихонько вздыхает.

И говорит, что у нее есть муж. А я говорю, что это ничего, хотя про себя думаю, что, в общем, это несчастье.

В фургоне я расстегиваю ей пальто, а она, как ребенок, поднимает руки, помогает его снять. И вся дрожит, хотя я оставил обогреватель включенным и у меня тепло. Я обнимаю ее, а она меня нет, но это и не нужно. Я хочу приподнять ее лицо и поцеловать, и у меня почти получается. Но она снова тычется лицом мне в рубашку.

– Ш-ш-ш, – шепчу я. – Молчи.

И сажаю ее на диван, снимаю с нее ботинки, ставлю их к обогревателю. Потом сам снимаю пальто и наливаю два стакана «Голдвассера». Так тихо кругом. Даже собаки не лают. Только в ушах какой-то шум. Это мое сердце колотится. Даю Ане стакан – хоть бы он оказался чистым, – но она даже не смотрит. Аня отпивает и закашливается.

–  Na zdrowie!

– За здоровье! – с улыбкой отвечает она. Но это не настоящая улыбка. Почему я это знаю, ведь мы же с ней совсем чужие?

Она залпом допивает весь стакан и говорит:

– Спасибо, Мацек. Ты добрый. – И встает. – Я, пожалуй, пойду.

А сама стоит, и тогда я через голову стягиваю с нее свитер. Медленно расстегиваю блузку и тоже снимаю. Там у нее белая майка, я ее поднимаю, тоже и лифчик. И кладу обе руки на ее грудь. Очень осторожно. В этом нет секса, и она мне разрешает. Руки мои спускаются ей на талию, чувствуют косточки на бедрах. Только сейчас с улицы доносится какой-то шум – пролетел поезд на Инвернесс, машина посигналила. Я расстегиваю ее ремень. Она молчит и не двигается. Но она со мной, думаю я…

Хочу, чтобы Аня была моей женой. Она мне нужна. Мы поженимся! Эта мысль появляется еще до Аниного ухода. Поселимся с ней в славном домике на окраине и будем разводить цыплят. А можно и в Инвернессе. В доме у реки, чтобы слышать всегда воду. Только не здесь. Не в фургоне в самом центре города. А сколько у нас будет детей? Думаю, всего один, чтобы много времени проводить наедине.

Сэм

Мы с Мацеком вдвоем у него в фургоне, и я наконец решаюсь спросить его. Но…

– Прости, – отвечает он.

– Но почему? Свинячить я не буду, даже могу платить и все такое.

– Не нужны мне твои деньги, Сэм. Твои родители, как они огорчаются, только если узнают, ты так говоришь.

– Почем ты знаешь?

– Я знаю, они хорошие люди, просто глядя на тебя, Сэм. Посмотри на себя! Ты ведь хороший мальчик. Здоровый. Вежливый. Я же вижу. Ты только почему-то сердишься на них. Тебе незачем убегать.

– Ты просто не догоняешь. Они только прикидываются хорошими. Никто ни фига не знает. Мама отцу рога наставила, а тому по барабану. Зла на них не хватает, вечно клеятся – где я, да что я. Типа, секут что-то в моей жизни. Типа, хоть раз сделали, что я прошу. Мацек, если б ты их увидел, ты бы сам все понял. Они полные кретины. Житья мне не дают.

– Житья не дают? Послушай меня, Сэм. Я понимаю, родители иногда могут… сильно не угождать…

– Значит – нет, так? Думаешь, мне надо остаться с ними?

– Да. А сюда приходи когда хочешь – чаю попить, пирога поесть. Тебе повезло.

– Ага, повезло. У самого небось нет придурочных родителей.

И тогда Мацек рассказывает, что мать у него померла, а про отца вообще никто ничего не знает. Никаких родителей. Везучий, гад.

А все равно жалко его как-то. Интересно, потащит он к себе в Польшу какие-нибудь подарки? Ну, там, мишек в клетчатых одежках, коржики, виски. А может, какую еду человеческую – хлеб хотя бы, фасоль в банках. Польша же бедная. И крошечная, куда меньше Британии, и без моря. И хрен знает где она вообще находится, не помню, – вроде справа от Испании. Но что бедная – это верняк.

А, знаю! Я подарю Мацеку что-нибудь на Рождество. Что-нибудь клевое, такое, что больше ему никто не подарит. Еще не решил, что именно, но что-нибудь супер. Рубашку, скажем.

– Слушай-ка, Мацек, а ты какого размера?

– Такого, как ты видишь.

– XL, стало быть.

Для Роксаны у меня подарок уже есть – сережки с дельфинчиками. В симпатичной такой деревянной коробочке. Так и представляю их на ней.

Тут Мацек, ну точно он экстрасенс, спрашивает:

– Ты влюбляешь в эту польскую девочку, да, Сэм?

– Ну, люблю. И что?

– Это хорошо. И не смотри на меня так, будто я тебя обзываю нехорошим словом. Я думаю, любовь – это как сойти с ума, да? И страшно… Но, Сэм…

– Чего? – Не очень-то мне хочется его слушать. Перебор это. Я бы ему сказал, что рано мне еще про любовь, только мы оба знаем, что это вранье.

– Это так увлекательно, да? Не каждый день случается. Самая увлекательная вещь на свете. – Он умолкает и хмурится. Похоже, вспомнил про миссис Маклеод. Помешался на ней, чудило. – Она, любовь то есть, заставляет нас такое сотворять, чего мы никогда бы не сотворили. Она нас другими делает. Каждый атом – другой.

– Каждый электрон, и протон, и ядро каждого атома? – уточняю я, потому что мы как раз проходили это по физике, а я – чтоб вы знали – далеко не тормоз.

– Да, Сэм. Ты будь осторожный! Думаешь, ты все знаешь – кто ты и какая у тебя жизнь. А любовь, она посмеется над этим.

Ну, теперь, слава тебе господи, все понятно! А если честно, чего мне хочется, так это поцеловать ее и, если повезет, лет этак через десять перестать о ней думать.

Аня

Если бы перестать думать. Если бы заснуть.

– По-моему, у меня депрессия, – сообщаю я доктору Стюарту, который знает меня целую вечность. То есть я надеюсь, что у меня депрессия. А подозреваю я, что у меня полный упадок сил – физических и душевных. Ужас! Умоляю, пусть это будет депрессия! От этого есть таблетки.

– Почему?

Потому что переспала с поляком, фамилии которого даже не знаю. И с тех пор не могу думать ни о чем другом. Меня тошнит, я плохо соображаю, и у меня нет никаких сил. Я без преувеличения не в своем уме.

– В последнее время мне что-то не по себе.

– В каком смысле?

В сексуальном.

– Мысли путаются. Все время чем-то озабочена. Сплю плохо. Аппетит пропал. Забываю все.

– Подобные симптомы могут быть следствием других причин. Не было ли у вас каких-либо стрессовых ситуаций?

Близость с чужим мужчиной. Из-за которого я сама себя не узнаю. Из-за которого все мои убеждения обратились в призрачное ничто.

– Да нет. Работа нравится. Мужа люблю. Ребенка хочу завести.

– И давно хотите?

Доктор считает, что я просто перенервничала из-за будущей беременности, никаких таблеток не нужно. И в любом случае – «антидепрессанты не пойдут на пользу плоду, буде таковой появится». Как будто теперь мне есть дело до этого ребенка!

– И месячные в последнее время какие-то странные – нерегулярные и очень слабые. Просто мазня.

– Да? В таком случае вам, вероятно, следует пройти тест на беременность.

По дороге домой я размышляю о будущем. Голова идет кругом! Все надо ломать. У меня все было так хорошо распланировано, а теперь я словно ослепла, а кто-то взял и переставил всю мебель в моем доме. Беременна! Где же моя радость? Мои надежды? Надо заехать в аптеку за тестом, говорю я себе и… пропускаю поворот. Завтра куплю, успокаиваю я себя.

Теперь я точно понимаю, как словом «неустойчивый» можно описать состояние психики. Перед глазами все плывет, земля уходит из-под ног. Но все это не имеет никакого значения, а имеет значение, более того – пугает меня то, что я не в силах сосредоточиться. В голове первозданная пустота.