И ещё — он последнее время всё больше разочаровывался во всём, что ему приходилось делать. Страшнее всего, что приходилось разочаровываться в концепции, идее собственной борьбы со злом. Во-первых, один в поле хоть и оставался воином, вопреки народной пословице, но и результативность у него была единичная. Во-вторых, приходилось быть и судьёй и прокурором и адвокатом одновременно, определяя за какое дело взяться, а за какое нет. При этом весьма часто следовало после уничтожения цели тут же уничтожать заказчика, который «рубил концы», нанимая убийцу убийцы. Так, одна смерть нанизывалась на другую и множилась. Смерть могла породить только смерть. И когда Справедливый всё отчетливее начал понимать это, он понял и другое. Не понял даже, а почувствовал, как умирает его душа. Если б на его месте был кто-то другой на «такой работе», с принципами «ничего личного» то он, вероятно, только бы обрадовался тому, что ночью кошмары не снятся, совесть почти не заглядывает в потаенные уголки сердца, и кровавые мальчики в глазах не скачут. Последние два года ничего подобного у Справедливого не было, но помимо души у каждого человека есть ещё разум, и именно разум подсказывал ему, что долгое отсутствие проявлений совести делает из него монстра. Причем банального монстра, а отнюдь не сверхчеловека.

В большинстве случаев тогда наступает момент — время вспомнить о Боге. Но и здесь у Справедливого была своя концепция. Он никак не мог понять Прощения… Не мог, или не хотел? Может даже не из-за отсутствия веры в Милосердие Божие, а потому как сам полагал добровольное пребывание в аду, дабы и там не давать покоя своим клиентам.

Но оставался ещё один вопрос, разгибающийся при ближайшем рассмотрении в восклицательный знак. Это был вопрос о счастье. Его тоже не было ни в какой понимаемой человечеством форме. Не было женщины, не было детей, не было уже цели, потому как идея терпела крах. Место убранной грязи тут же занимала грязь другая, а сам он уже по уши был в грязи и в крови. Грязь и пустота стали привычным пространством как внутри, так и снаружи.

«Может, дьявол играет со мной, оставляя меня жить, сохраняя меня на свободе?» — думал иногда он, выкручиваясь из многомерных ловушек. И мечтал умереть в бою… На справедливой войне…

Зарайский разочаровал его тем, что заказал собственную жену. Правильнее сказать — вдову. И мужчину, которого она выбрала. К тому же поэта. Был какой-то момент, когда Справедливый поверил в то, что деньги для Зарайского средство, а не цель. А оказалось всё также банально: и цель, и средство. Та же Вера пошла в своё время на встречу со Справедливым не из-за денег, а из понятного ему чувства мести. Теперь же господин Истмен пытался поставить на кон чувства… Но чувства ли это были при ближайшем рассмотрении или всё тот же инстинкт собственника? Пытаясь разобраться в этом, Справедливый впервые решил сыграть по собственному сценарию, а уж от своих правил он не отходил никогда.

«Получил приглашение на отдых», такой текст электронного письма Справедливый отправил Астахову. На всякий случай проверил все свои почтовые ящики, более заказов не было. По этому поводу у него тоже была своя теория. Стабильность следовало измерять не экономическими показателями, а количеством убийств. В стабильном обществе смерть воспринимается как нонсенс, в противном случае — она привычное окружение, а новый памятник на кладбище или новые развалины взорванного дома — стандартный интерьер.

В апреле в Будве было тихо и покойно. Туристов было немного, и город готовился через месяц принять население в несколько раз превышающее его собственное. А пока текла размеренная патриархальная жизнь между самым чистым морем и очень голубым глубоким небом. Купаться в Ядранском море в эту пору решались только отчаянные русские, особенно северяне, для которых согревшиеся до 12–15 градусов Иртыш и Обь — комнатная температура. На них, правда, смотрели без особого восхищения и удивления, потому как давно привыкли. Кстати, местные, пока ещё не отягощенные заботой о постояльцах, тоже успевали получать свою порцию солнца, хотя могло показаться, что большинство черногорцев с рождения были отлиты из меди. Поэтому пляжи хоть и не были забиты до отказа, как летом, но не пустовали.

Павел и Вера поселились в старом городе, который окружала древняя крепость, поросшая травой, вьюном и цветами. Впрочем, узкие средневековые улочки своим форматом мало чем отличались от современных, ибо застройка в Будве велась весьма тесно. Там, где кончался старый город, новый начинался окно в окно. Кое-где с трудом могли разойтись два человека. О проезде на автомобиле и, тем более парковке, там не могло быть и речи. Павел и Вера могли часами сидеть в маленьких кафе, разговаривая, потому как нужно было высказать всю предыдущую жизнь. Чтобы начать новую. По вечерам они ходили подолгу смотреть на закат, когда солнце сваливалось за западные склоны гор, и мир наполнялся предчувственной тишиной, хотя жизнь ни на минуту не останавливалась. Иногда небо затягивалось облаками, но самое дивное, что над островом Святого Николы почти всегда был разрыв, сквозь который пробивались почти осязаемые на ощупь солнечные лучи. Получался этакий пирамидальный нимб. Такую же картину им удалось наблюдать над островом Святого Стефана, превращённого в самую элитную гостиницу Адриатического побережья.

Иногда они посещали службу в Церкви Троицы Живоначальной или в Церкви Рождества Пресвятой Богородицы. Храмы были древние, как и эта земля. И архитектурный стиль этих зданий был необычен: это были весьма небольшие постройки, сочетающие в себе элементы готики и византизма.

Словцов свозил Веру в Цетинье, поклониться деснице Иоанна Крестителя, а она его в красивейшую Которскую бухту. За десницу Иоанна Крестителя Ватикан предлагал Черногории сумму равную её бюджету на полвека, но черногорцы святынями торговать отказались.

Черногорцы чутьём охотников распознали в Вере богатого человека, поэтому почти в каждом кафе к ним подходили продавцы недвижимости, предлагали квартиры, виллы, недостроенные объекты или возможность открыть собственную фирму. Надо сказать, что, по большому счёту, жители Черногории хорошо умели делать три дела: воевать, продавать и проводить время в ожидании того и другого. Железным правилом было с незапамятных времён иметь в доме оружие. Именно на Черногории турецкие султаны сломали зубы, так и не овладев железной Зетой. В сущности, и сегодня дружелюбное население может быстро и легко превратиться в маленькую непобедимую народную армию. Правда и гордых черногорцев не миновала чаша глобализации и тлетворный дух торгашества, поэтому они легко торгуют с албанцами, совершая сделки на Скадарском озере. Особенно эта торговля процветала во время экономической блокады (кому приятнее другое слово — санкций) против Югославии. И основой этой торговли был бензин. После 90-х любовь к русским у черногорцев немало охладела. Они резонно обижались, что Россия в лице Ельцина не предоставила им пару зенитно-ракетных комплексов СС-300, дабы сбивать натовские самолёты. Что и говорить, если б они были, стервятникам пришлось бы туго. И Клинтону докладывали бы не об одном сбитом «стэллсе». Кстати, по этому поводу Павел даже услышал от местных жителей анекдот. Клинтону докладывают, что в Югославии сбит «F-117». «Он же невидимый?», изумляется Клинтон. «Но сербы об этом ничего не знали, господин президент». Тот же Кустурица как-то сказал журналюгам: «Запад раздавил сербов исключительно за близость к России». Но Россию в то время представляло обрюзгшее мурло Ельцина и пугливое личико Козырева.

Когда речь заходила о предстоящих планах, Вера смеялась, вспоминая, как назвал её чешский водитель, с которым она едва не столкнулась на узких улочках Праги. «Зачаточница». Потом выяснила, что это слово определяет начинающих водителей. Павел же сообщил ей, что писатель по-чешски «списывател», и в этом есть определённая доля правды. И всё же совсем рядом дул сквознячок опасности, который не оставлял шанса на полную беззаботность. Где-то рядом были люди Астахова, тот же Володя Среда, где-то рядом налегал на виньяк Хромов, но до времени «Ч» оставалось всё меньше времени.