— А кто у нас Павел? — спросил генерал.

— Поэт, — опередила Словцова Вера.

— Настоящий?

Павел пожал плечами. Но всё же сказал.

— Слишком громкое слово. Мы обычно уворачиваемся от таких лобовых вопросов, предпочитая более широкое по смыслу и менее обязывающее по значению — «литератор».

— Если настоящий, значит, без денег и без цели, — сказал как будто самому себе Михаил Иванович.

— Так точно, товарищ генерал, — согласился без обид Павел, хотя о цели можно было бы поспорить.

— А это вовсе не означает плохо, — опять же самому себе заметил Михаил Иванович. — Хотя, чем ярче поэт, тем лучшая он мишень, не так ли? С лёгкой усталостью от людской суеты и бессмысленности? — повернулся он вдруг к Павлу.

— Угу, — вновь честно согласился Павел, и продолжил:

— Это не Словцов! — определила Вера.

— Это поздний, практически предсмертный Рождественский. Мне не хотелось бы написать когда-нибудь нечто подобное.

— Я слышал, он умирал тяжело — от опухоли головного мозга, — вспомнил генерал.

— А я просто выбросился в окно, — равнодушно ответил Словцов. — У Рождественского была страшная беда, куда страшнее опухоли, он умирал атеистом. Ну а какое может быть творчество без присутствия в нём Творца? У Рождественского много боли. Много в последних стихах. Но и труба над адом там есть.

— А в окно — это как? — игриво хмуря брови, вылавливал информацию Зарайский.

— Михал Иваныч, это допрос? — предупредительно спросила Вера.

— Веруня, ты же знаешь, я по другой части, я выведываю! — усмехнулся генерал. — Ну, и, вроде как, на правах отца, — более смущённо добавил он. — Если ты против, я умолкаю. Хотя нет, мне интересно, как вы познакомились? У вас же не может быть точек соприкосновения! Только не говори, Вера, что ты нашла время для посещения поэтического вечера, коих сейчас и не бывает почти.

— Мы познакомились по объявлению, — спокойно ответила Вера.

— О, дожили, — нахмурился Михаил Иванович.

— А мишенью Павел уже был, тут вы угадали, недавно ему извлекли из плеча пулю.

— Несчастный случай на охоте, — поморщился от возможных предположений генерала Павел и решил их упредить.

— Ну, значит, стреляный воробей.

Дом, к которому подрулил Михаил Иванович, преодолев шлагбаум охраны, судя по всему, был построен ещё в начале двадцатого века, а, может, и раньше. Его окружал литой чугунный забор выше человеческого роста, старые липы и клёны. Павел бегло огляделся и сразу почувствовал, что здесь находится особый микрокосм Москвы, в нём сквозило затаённое дыхание истории. «Сивцев Вражек», прочитал он табличку.

— Вид из окна, — выразил он своё первое впечатление, понятное только Вере.

— Я думаю, вы нас посетите? — спросил, как потребовал, Зарайский. — Мы же тут недалеко. Я тоже живу в интересном доме, — добавил он для Павла, — старая номенклатурная постройка, сталинский модерн.

— Обязательно посетим, куда ж я денусь, — пообещала Вера, чмокнула Михаила Ивановича в щёчку и направилась к подъезду.

Генерал, между тем, придержал Павла за локоток, опять разрезал на куски его своим профессиональным взглядом и спросил:

— Ты будешь беречь и любить нашу девочку? Она у нас одна. Но я давно не видел, чтоб её прекрасные глаза сияли таким интересом к жизни. Знаешь, до этого она была какая-то искусственная…

— Михаил Иванович, пока что бережёт меня она. Я обязательно вам расскажу, как я докатился до такой жизни, но в том, что мы с Верой встретились, есть высший Промысл. Я сам ещё не до конца верю, что это со мной. Но она прекрасна и удивительна. — Павел зачарованно посмотрел вслед Вере. — Надеюсь, — продолжил он, не отводя глаз, — вы не будете мне сейчас читать нотацию и обещать стереть меня в порошок, если я причиню ей боль или обижу? Я и так это понял, ещё в аэропорту.

Михаил Иванович поменял лицо с обстоятельного, на улыбчивое:

— Дерзай, парень, я б тебя в аналитический отдел взял, если б встретил в своё время.

— Похоже, я в подобном работаю сейчас. У Веры Сергеевны Зарайской.

Квартира оказалась четырёхкомнтатной и огромной. С порога Павел ступил в просторный холл. Сбросив обувь, сразу начал осмотр. Влево, через арку, открывалась студия, обставленная далеко не в унисон с фасадом дома в стиле хайтек. К глухой стене примыкала кухня, представляющая собой монолит стального гарнитура с множеством приспособлений. Она была отделена барной стойкой в половину человеческого роста, вдоль которой, как оловянные солдатики, выстроились шесть табуретов с вращающимися таблетками сидений. У противоположной стены стоял кожаный гарнитур мягкой мебели, журнальный столик, какой-то хитрогнутый торшер, на стенах, как и в северном особняке — фотографии-пейзажи в серебристых рамках. Было ещё две просторных спальни с прилегающими к ним ванными. Одна из спален была угловой башней дома, выступающей из фасада. И кроме этого архитектурного изыска, была оснащена залитым в белый мрамор камином. Получалось, что квартира занимала пол этажа старинного дома.

— Сколько может стоить вся эта лепота в таком районе? — задался вслух вопросом Павел.

— Чуть больше трёх миллионов американских рублей, — спокойно ответила Вера, которая с порога бросилась варить кофе.

— Я в каком-то другом мире, — констатировал Словцов. — Уму непостижимо.

— Эту квартиру купил ещё Георгий, дом тогда только реставрировали. А вообще-то мы жили на более престижной Остоженке. Там я квартиру продала, когда уезжала. Чтоб не давили воспоминания.

— А я думал, все богатеи живут на Рублёвском шоссе.

— Далеко не все. Там больше выпендрёжники. Среди новых русских есть старые москвичи, которые цепляются за любой древний камень столицы. Здесь, правда, уже не то. Арбат отдали на растерзание туристам, торговцам и маргиналам. Только в переулках и сохранилась ещё часть его старомосковского очарования. Хотя и там сейчас много строят. В средневековой Москве здесь селились служилые люди и ремесленники, теперь об этом говорят только названия улиц и переулков. Мне кажется, тут у каждого двора своя мелодия. У этого переулка — вообще отдельная песня.

— Да, что-то читал у Осоргина. Одноимённое. Хоть это было давно, в школе, но почему-то помню поэтичность текста. Удивительно, где-то совсем рядом проходил медовый месяц Пушкина! Он был настолько счастлив здесь, что не написал ни строчки. Я был в последний раз в Москве, как раз, когда Арбат сделали пешеходным. Помню, блудил целый день по примыкавшим переулкам, искал следы Пушкина, Андрея Белого…

— Мы найдём время, я свожу тебя к памятнику великой любви. Пушкин и Гончарова словно выходят в высший московский свет…

— Вот высший московский свет как раз и не принял Пушкина. Поэтому он вскоре уехал отсюда в Петербург. Я где-то читал, что Суворов родился в этом районе…

— Да, но усадьба родителей Суворова не сохранилась. В сорок первом туда упала фашистская бомба. А рядом разбомбили дом Оболенских, знаменитый «дом с приведениями».

— М-да, немцы бомбили прицельно, в станице Вешенской, к примеру, попали именно в дом Шолохова.

— Пойдём пить кофе, я должна ещё успеть рассказать тебе кое-что. Во-первых, не обижайся на Михаила Ивановича и его военную прямоту.

— И не думал.

— Он очень тяжело переживал смерть Георгия. Между прочим, сына он назвал в честь маршала Жукова. Но это, в сущности, не важно. Так вот, сначала он похоронил жену, а потом сына. Я у него теперь вместо дочери. Он искренне меня любит. И самое главное — они теперь живут с моей мамой. Сначала просто вместе проводили время, чтобы пережить горе, развеять одиночество, а потом как-то само собой получилось.