У фрау Шмидт отравилась дочь,

Восемнадцатилетняя Минна.

Конечно, мертвым уже не помочь,

Но весьма интересна причина.

В местечке редко кончали с собой —

Отчего же она отравилась?

И сплетня гремит иерихонской трубой:

«Оттого, что чести лишилась!»

«Сын аптекаря Курца, боннский студент,

Жрец Амура, вина и бесчинства,

Уехал, оставивши Минне в презент

Позорный залог материнства».

«Кто их не видал в окрестных горах,

Гуляющих нежно под ручку?

Да, с фрейлейн Шмидт студент-вертопрах

Сыграл нехорошую штучку!..»

В полчаса облетел этот скверный слух

Все местечко от банка до рынка,

И через каких-то почтенных старух

К фрау Шмидт долетела новинка…

Но труп еще не был предан земле —

Фрау Шмидт, надевши все кольца,

С густым благородством на вдовьем челе,

Пошла к герр-доктору Штольцу.

Герр-доктор Штольц приехал к ней в дом,

Осмотрел холодную Минну

И дал фрау Шмидт свидетельство в том,

Что Минна была невинна.

В зале «Зеленой Свиньи» гимнастический клуб «На здоровье»

              Под оглушительный марш праздновал свой юбилей.

Немцы в матрацном трико, выгибая женские бюсты,

              То наклонялись вперед, то отклонялись назад.

После классических поз была лотерея и танцы —

              Максы кружили Матильд, как шестерни жернова,

С красных досок у стены сверкали великим соблазном

              Лампы, щипцы для волос, кружки и желтый Вильгельм.

Вдруг разразился вокруг сочувственный радостный рев,

              Смолкнул медлительный вальс, пары друг друга теснят:

Ах, это плотный блондин, интимную выиграв вазу,

              Пива в нее нацедив, пьет среди залы, как Вакх!..

Над крышами мчатся вагоны, скрежещут машины,

Под крышами мчатся вагоны, автобусы гнусно пыхтят.

О, скоро будут людей наливать по горло бензином,

И люди, шипя, по серым камням заскользят!

Летал по подземной дороге, летал по надземной,

Ругал берлинцев и пиво тянул без конца,

Смотрел на толстый шаблон убого системный

И втайне гордился своим выраженьем лица…

Потоки парикмахеров с телячьими улыбками

Щеголяли жилетами орангутанских тонов,

Ватные военные, украшенные штрипками,

Вдев в ноздри усы, охраняли дух основ.

Нелепые монументы из чванного железа —

Квадратные Вильгельмы на наглых лошадях,—

Умиляя берлинских торгующих Крезов,

Давили землю на серых площадях.

Гармония уборных, приветствий, извинений,

Живые манекены для шляп и плащей.

Фабричная вежливость всех телодвижений,

Огромный амбар готовых вещей…

Продажа, продажа! Галстуки и подтяжки

Завалили окна до пятых этажей.

Портреты кайзера, пепельницы и чашки,

Нижнее белье и гирлянды бандажей…

Буквы вдоль стен, колыхаясь, плели небылицы:

«Братья Гешвиндер»… Наверно, ужасно толсты,

Старший, должно быть, в пенсне, блондин и тупица,

Младший играет на цитре и любит цветы.

Военный оркестр! Я метнулся испуганно к стенке,

Толкнул какую-то тушу и зло засвистал.

От гула и грохота нудно дрожали коленки,

А едкий сплин и бензин сердце мое провонял…

Спешат старые дети в очках,

Трясутся ранцы на пиджачках.

Солидно смеются. Скучно!

Спешат девушки, — все, как одна:

Сироп в глазах, прическа из льна.

Солидно смеются. Скучно!

Спешат юноши, — все, как один:

Один потемнее, другой блондин.

Солидно смеются. Скучно!

Спешат старухи. Лица, как гриб…

Жесткая святость… Кто против — погиб!

Солидно смеются. Скучно!

Спешат дельцы. Лица в мешках.

Сопящая сила в жирных глазах.

Солидно смеются. Скучно!

Спешат трамваи, повозки, щенки.

Кричат рожки, гудки и звонки.

Дымится небо. Скучно!

Мюнхен, Мюнхен, как не стыдно!

Что за грубое безвкусье —

Эта баба из металла

Ростом с дюжину слонов!

Между немками немало

Волооких монументов

(Смесь Валькирии с коровой), —

Но зачем же с них лепить?

А потом, что за идея —

На баварские финансы

Вылить в честь баварцев бабу

И «Баварией» назвать?!..

После этих честных мыслей

Я у ног почтенной дамы

Приобрел билет для входа

И полез в ее живот.

В животе был адский климат!

Как разваренная муха,

Вверх по лестнице спиральной

Полз я в гулкой темноте.

Наконец, с трудом, сквозь горло

Влез я в голову пустую,

Где напев сквозного ветра

Спорил с дамской болтовней.

На дешевом стертом плюше

Тараторили две немки.

Потный бурш, расставив ноги,

Впился в дырку на челе.

Чтобы выполнить программу,

Поглядел и я сквозь дырку:

Небо, тучки — и у глаза

Голубиные следы.

Я, вздохнув, склонился к горлу,

Но оттуда вдруг сверкнула,

Загораживая выход,

Темно-розовая плешь.

Это был толстяк-баварец.

Содрогаясь, как при родах,

Он мучительно старался

Влезть «Баварии» в мозги.

Гром железа… Град советов…

Хохот сверху. Хохот снизу…

Залп проклятий — и баварец,

Пятясь задом, отступил.

В тщетном гневе он у входа

Деньги требовал обратно:

Величавый сфинкс-привратник

Был, как рок, неумолим!

И, скрывая смех безумный,

Смех, сверлящий нос и губы,

Смех, царапающий горло,

Я по-русски прошептал:

«О наивный мой баварец!

О тщеславный рыцарь жира!

Не узнать тебе вовеки,

Что в „Баварской“ голове!»