Глория любила рассказывать свою одиссею. Она купила подержанную машину, взяла пару уроков, только чтобы знать, как трогать с места и как тормозить. Погрузила коробки с книгами, два плетеных кресла, литографию со стены — и вперед. Положив развернутую карту Соединенных Штатов рядом с собой на сиденье, она покатила, уткнувшись в руль, нескончаемой дорогой, не сворачивая, к центру Америки.
Она останавливалась у обшарпанных мотелей, ржавые вывески которых дребезжали на ветру. Толстухи в дверях глядели на нее сверху вниз: комнат нет. Она парковалась несколькими километрами дальше на обочине, чтобы хоть немного поспать, и боялась, что люди из мотеля придут убивать ее.
На бензозаправках она спрашивала дорогу у парней в синих комбинезонах; те в ответ лениво качали головами, давая понять, что не знают. Им явно не нравилось, что приходится ее обслуживать, и они не спешили. Бензин уже выливался из бака, стекал по кузову, а они молча пялились на нее. Она раздражала их, вот что, раздражала эта женщина, совсем одна со своей нагруженной машиной, и бензин растекался по земле, как выплеснувшееся через край негодование, готовое взорваться, едва лишь кто-то откроет рот. Они наконец убирали шланг, она торопилась расплатиться наличными, не могло быть и речи о том, чтобы подать кредитную карточку или чек с удостоверением личности, где было на фотографии ее лицо в более черном варианте.
Так она и проделала весь путь, дрожа, как заяц, мучимая страхами: вдруг не хватит бензина, придется проголосовать громыхающим грузовикам, хозяевам шоссе, привлечь к себе внимание одного из водителей, создать затор своим видом, от которого они звереют, и, с канистрой в руках, стать беспомощной жертвой этих людей, этой страны.
На стоянке у супермаркета она избавилась от всего скарба, чтобы разгрузить машину. Купила себе светлый парик. Еще запаслась тремя канистрами, сама наполнила их бензином и дальше ехала без остановок, боясь только одного что заживо изжарится в нейлоновом парике, если машину вдруг занесет, и та опрокинется.
Она думала, что все уже видела, все изведала. В самом деле, досталось ей всякого: и учеба по вечерам под уличными фонарями, и бесконечная дорога под детскими босыми ногами, и сиротский приют сестер-монахинь, таких суровых в своем милосердии. И Нью-Йорк, в один прекрасный день, в надежде найти отца, но кто же знал, что Нью-Йорк для черных — это Бронкс? Она узнала, что такое красная полоса для нерезидентов, пережила унизительные допросы жирных полицейских, которые интересовались, раздвигая ей ноги, нет ли венерических болезней. Она прошла и через церемонию присвоения американского гражданства, пела американский гимн, прижимая руку к сердцу, со слезами на глазах. Но по-настоящему узнала Америку на том нескончаемом шоссе, на пути к большой равнине.
Она въехала в Мидлвэй, отыскала указатель университета и привела себя в порядок в туалете факультета зарубежной литературы. Выбросила парик, кое-как разгладила платье, которое заказала по каталогу «Миледи» — что-то ниспадающее мягкими складками, делавшее ее мало-мальски похожей на даму. Сунула ноги в лодочки и отправилась на прием к декану. Десять минут спустя он уже знакомил ее с факультетом, но, пожимая руки будущим коллегам, она думала только о том, как бы избавиться от оставшегося в канистрах бензина, чтобы не устроить в городе пожар. Ни на миг ей не пришло в голову, что Механик мог бы ей помочь. После долгого пути ее так и не покинуло чувство полнейшего одиночества, а когда они наконец встретились, муж не узнал ее. Он расстался с Анджелой Дэвис, а встретил Барбару Хендрикс. Такой, с туго стянутыми волосами, он ее побаивался.
Следуя указаниям своей консультантши по имиджу, Глория стала носить узкие костюмы, похожие на те доспехи, что напяливают на взмыленных суперженщин в рекламе дезодорантов. С материей она мухлевала: синтетическая фланель, шерстяная шотландка по пять долларов. Ну не могла она ассигновать много денег на одежду, которую надевала только для маскировки.
Ее выросшие в бедности ноги протестовали против обуви богатых, созданной для ножек, никогда не ходивших босиком по земле, по камням, по грязи, никогда не болевших от скверных туфель, никогда не принимавших формы картонной «Баты», которую носят в приюте по воскресеньям, каждую неделю меняя местами — раз на левую ногу, раз на правую, — чтобы не снашивать все время с одной стороны. Ее ступни раздались в ширину, и она время от времени делала им уступку на полразмера. Вечером она растирала опухшие пальцы, и освобожденные ноги напоминали об американских колодках острой и неотвязной болью.
Дома она обуви не носила и в любую погоду босиком ходила за газетой в конец аллеи. Подошвы чувствовали что-то полузабытое из детства, и она пританцовывала на ходу. Каждое утро Пастор смотрел, как она виляет бедрами, словно вновь став девчонкой из Порт-Банана, которую шлепали, чтобы подобрала зад. А на обратном пути, листая «Мидлвэй Тудэй» [20], она расходилась еще пуще, ножка влево — ножка вправо, и бросала Пастору через плечо: — я делаю зарядку, ваше преподобие!
— Я понимаю, миссис Паттер, — отвечал Пастор. — В здоровом теле здоровый дух, это прекрасно как молитва.
Да, она полюбила этот квартал, отвоеванный, дом за домом, у города белых. Так было заведено в те годы: когда вселялся негр, белый сосед съезжал, продав свой дом другому негру, что влекло за собой, как в игре в домино, переезд следующего белого. Тот спешил продать дом, боясь, что за него уже ничего не дадут, если вдруг не останется больше негров-покупателей. Дом был деревянный, совсем простой, с верандой и гамаком для теплых летних ночей, с лужайкой и иудиным деревом. Здесь они зачали и вырастили Кристел. Здесь жизнь, которая больше не была у них общей, сосредоточилась вокруг маленькой девочки; это был подарок небес — и ее удивительная красота, и бойкость, выделявшая Кристел среди ровесников, которых она превосходила во всем, что бы ни делала. Родители ревностно следили за ее развитием, учили и наставляли; отец занимался воспитанием наравне с матерью, а затем, поскольку у него было больше времени, и вовсе оттеснил ее.
В любительском видеофильме, который Механик снял в праздник матерей, двенадцатилетняя Кристел на вопрос: на кого ты хочешь быть похожей? — ответила: на Мэрилин Монро; а на вопрос: на кого ты не хочешь быть похожей? — НА МОЮ МАТЬ! Повернув свое хорошенькое личико к камере и глядя прямо в объектив, она объясняла, что не хочет быть такой женщиной, которая жертвует своей личной жизнью ради общественной, работает до двух часов ночи, в выходные запирается у себя в кабинете, наверстывая упущенное, едет в отпуск, только если приходится сопровождать в Европу группу студентов, по утрам заставляет их заниматься, после обеда водит на экскурсии, а тем временем Кристел и ее отец — они ездили вместе — должны сами себя занимать: возьми книгу и почитай!
Кристел заявила перед камерой, что хочет много детей, мужа и дом, в котором всегда уютно!
Они очень смеялись все втроем, когда смотрели кассету, стараниями Механика обильно сдобренную шуточками, белочками-зайчиками, которые бегали друг за другом, играя в догонялки. Он ускорял темп, чтобы показать, до чего Глория у них НЕУГОМОННАЯ. Закончилось все разлетающимися розовыми сердечками. JUST KIDDING! [21]— гнусавила Кристел, перенявшая у бабушки с дедушкой канзасский выговор. — JUST KILLING! IT’S A JOKE! [22]Сердечки слетелись вновь и сложились в слова: I LOVE MUM [23], SPLATCH!!!
Но Глории стало не до смеха, когда однажды вечером она обнаружила, что праздничное платье для Кристел, платье к ее первому балу, уже куплено, — а она-то радовалась, предвкушая, как посвятит полдня дочери. С каким удовольствием она бы перебирала шелка — понежнее или поярче? — искала туфельки под цвет.