С ними полностью согласился рабочий бензоколонки, который привез мне солярку. Он тут же взялся за работу, а потом безумно развеселился — бак оказался почти полным, топлива еще надолго хватило бы, но ладно, раз уж пришел… Итак, с вас двенадцать тысяч восемьсот да, кстати, если хотите, посмотрим потом ваш старый драндулет — вдруг заведется? А нет, так сменим аккумулятор.

Когда все разошлись и я остался один, у меня пропало всякое желание удирать домой, в Женеву. Напротив, теперь, когда я увидел людей, работающих со вкусом и удовольствием, мне самому захотелось уподобиться им, по крайней мере в эти золотые дни уединения. Нет, надо остаться и начать-таки книгу — мой главный труд, мне помогут родные, и в первую очередь Адела, дети, а еще дорогие братья и сестры, родители, живые и покойные, и дети моих детей, те, что уже появились на свет, и те, что еще придут, ибо я смею надеяться, что мир не умрет вместе с нами.

Однако и этот визит деловых людей оказался не последним: вскоре приехал на машине Сириси из лавки Жауме и привез еду (утром я звонил ему по телефону). Я снова вышел из дому и съел вкуснейший апельсин — давно таких не пробовал, а последние четыре дня вообще не видел фруктов. Я нарочно решил съесть апельсин в саду, несмотря на хмурую пасмурную погоду, — надо торопиться, пока не полил дождь, подышу хоть немного воздухом.

Когда я наслаждался апельсином, в двух метрах от меня сел на землю роскошный удод и принялся распускать и складывать свой хохол и хвастаться ярким переливчатым оперением. Наконец он окончательно убедился, что восхищение мое не знает границ, медленно поднялся в воздух и скрылся за лесом.

Я много лет прожил в Вальнове, но всегда был настолько рассеянным и ненаблюдательным, что сейчас удивился, откуда мог взяться удод в это время года. Мне казалось, они появляются поздней весной. А может, этот — редкое исключение? Или он прилетел потому, что зимой было теплее обычного: вот и герани до сих пор цветут, хотя к Рождеству они всегда замерзают, да и кустики крошечных маргариток так разрослись и заполонили все вокруг, вылезли даже на дорожке к «бассейну»…

Во всяком случае, за все четыре дня я ни разу не слышал, чтобы кричал удод. Я непременно различил бы его голос — стоит мне только подумать об этой птице, как в памяти оживают весенние дни далекого прошлого. Нет, брачный сезон удодов еще не наступил. Надо будет заглянуть в дневник отца, пока мы жили здесь, он вел его ежедневно, даже во время войны, и записывал все важные события нашей летней жизни: «Сегодня слышали первого удода», «Набрали полмешка орехов» и т. д.

Возможно, многие будут возмущены: писатель в разгар войны караулит удодов, считает орехи и радуется новорожденным крольчатам! Это все равно что считать звезды, стоя у края пропасти, или кормить голубей, идя к гильотине. Я сам иногда с раздражением думаю, с какой стати торчу здесь в рождественские каникулы, зачем сижу у камина — я, солидный служащий солидного учреждения, счастливый муж, отец многочисленного шумного семейства. Зачем ломаю голову над несуществующими проблемами, изображаю из себя эдакого Робинзона и любуюсь удодами, пока люди убивают и умирают, страдают от настоящего одиночества, а не играют в него, как я сейчас.

Но его величество случай — а может, сама судьба? — действует иногда без ошибки.

В тот день, когда убили на фронте моего брата, а мы еще ничего не знали, отец сделал в своем дневнике такую запись:

«Сегодня мы видели высоко-высоко в небе огромную стаю птиц — они улетают отсюда».

Наступил вечер, дождя пока нет, но погода серая, пасмурная — в Женеве такая держится иногда по десять дней. И если сейчас не переменится ветер и не разверзнутся хляби небесные, то назавтра можно ждать такого же хмурого денька.

Я пообедал, потом хорошенько выспался, а когда встал, захотел немного пройтись, размяться, разогнать кровь, подышать свежим воздухом, а главное — уйти куда-нибудь подальше от пишущей машинки и не ломать голову над книгой.

Дойдя до леска, я увидел «бассейн» — прямоугольный лягушатник глубиной в полметра, который отец велел выстроить для детей. Там стояла темная вода, по дну змеилась широкая трещина, а посередине на возвышении, украшенном цветной плиткой, восседал зеленый керамический хамелеон с выпуклыми незрячими глазами.

Рядом с «бассейном» сохранилась самодельная купальня, тоже отделанная плиткой, на этот раз бело-голубой — миниатюрный домик с черепичной крышей и четырьмя водосточными трубами, зашторенными окошками и дверью, которая давно уже не закрывается. Внутри у стены стоит деревянная скамеечка и ржавая вешалка. Крошечный шедевр архитектуры, милый моему сердцу, пожалуй, надо будет отреставрировать его, если удастся подзаработать.

Я сижу на влажных от росы перилах лестницы, спускающейся к шоссе, и вспоминаю старый любительский фильм: Роберт, Мария Элена, Микел, Сарра и я, все пятеро, как и положено, в закрытых купальных костюмах, стоим вытянувшись в струнку и, видимо, ждем гудка двенадцатичасового поезда, чтобы прыгнуть в воду. Старшие девочки тем временем сидят на грудах хвороста, читают и шьют в тени сосен — загар тогда еще не вошел в моду, — мама уютно устроилась в специально принесенном для нее плетеном кресле, а отца не видно, наверное, он снимает нас.

Затем следуют вопли и толкотня, девочки пищат, потому что Микел брызгается, а вот и я — худенький белокожий мальчонка — визжу под холодными брызгами и робко перебираю в воде ногами, крепко ухватившись за край «бассейна».

Новые кадры — занятия шведской гимнастикой, в том же составе: все пятеро малышей выстроились по росту на зеленом гимнастическом бревне: я впереди всех, за мной Сарра (она была чуть повыше), а дальше — все остальные. На нас соломенные панамы (не дай бог, хватит солнечный удар), мы послушно выполняем команды отца, снимающего камерой эту уморительную сцену: руки в стороны, вверх, в стороны, опустить, встать на носки, на пятки, на носки, на пятки, и я все время не успеваю, совсем как в немой комедии: когда все приседают, вытянув руки перед собой, я встаю на носки, держа руки в стороны, и все, кроме меня, наверное, умирают со смеху. Энергичные упражнения продолжаются до тех пор, пока, по приказу отца, дети не срывают панамки и не бросаются в воду, сметая все на своем пути, поднимая фонтаны брызг, точно стадо маленьких буйволов, а я так и стою на бревне, в панамке, и тру кулаками глаза — должно быть, всеобщий хохот довел меня до слез.

Вспомнив о фильме, я подумал, что в те годы отец сильно изменился: начинающий писатель с густыми усами и бородой, автор романов, где присутствовала политика, во времена моего детства уже был солидным мужчиной с посеребренными сединою волосами. Он очень гладко выбривал щеки, так что походил на «американца с картинки». Поборник технического прогресса и медицины, отец одним из первых отказался от допотопной бритвы и стал пользоваться современными и «практичными» лезвиями «жиллетт» и машинкой «аллегро» («Шведская!» — произносили мы с большим почтением) для их заточки; кроме того, он был ярым поклонником радио (старинного радио с лампочками и громкоговорителем), кино и фотографии, а также питал расположение, но уже более умеренное, к шведской гимнастике, в те годы входившей у нас в моду. Обо всем этом свидетельствует снятый им фильм, а также фотографии преподавательницы гимнастики. Что вы, что вы, никакого тренировочного костюма: платье до щиколоток, длинные бусы, белый стоячий воротничок и высокая прическа — словом, настоящая «мисс», строго следящая за нашей смешанной «командой» из восьми братьев и сестер, да еще двух кузин и двух кузенов в придачу.

Еще одна фотография: отец за фотоаппаратом — складная гармошка с наброшенной черной тряпкой. Сделав снимок, он немедленно бежал в лабораторию, оборудованную им самим в подвале, колдовал там при свете красной лампочки над кюветами и бутылями с проявителем и закрепителем, чтобы через некоторое время торжественно показать нам фотографию или, в случае неудачи, попытаться сделать ее еще раз.