Странно, я веду рассказ так, словно уже тогда, в далеком детстве, чувствовал и понимал все это, хотя на самом деле мои воспоминания — только археологические раскопки, воссоздание прошлого по документальным свидетельствам и рассказам очевидцев, моих братьев.

И «бассейн» на моей памяти всегда оставался таким, каков он сейчас: трещина на дне и стоячая зеленая вода, ее нельзя ни сменить, потому что кран не работает, ни спустить — засорен сток. А песчаная полоса, насыпанная вокруг, поросла травой, напоминает небольшую приморскую дюну. В купальне поселились мыши и пауки, даже входить страшно, но раньше этот маленький домик, наверное, был очаровательным. До него здесь стоял складной деревянный каркас, на который натягивали бело-голубой полосатый тент. Я, конечно, не застал всего этого, говорят, каркас был предметом зависти соседей и еще долго хранился у нас в чулане.

Когда я подрос, фотолаборатория отца уже была далеким прошлым, но подвал, словно подземелье старинного замка, притягивал меня и Сарру. Мы частенько лазали туда, однажды открыв для себя этот таинственный мир, жуткий и притягательный одновременно, полный всяческих чудес: красный свет — мы зажигали его, чтобы стало еще страшнее, — полки с уцелевшими бутылями и всевозможными флаконами, пакеты с фотобумагой, которую мы с Саррой нещадно засвечивали, не ведая, что творим, большая кювета, где отец промывал снимки, и шкафчик, забитый кюветами поменьше, бесчисленные кассеты… Одним словом, волшебный загадочный мир, откуда мы выбирались на свет божий зачарованными, словно из пещеры Али Бабы.

От этой фотографической лихорадки осталось дюжины полторы потрепанных, рваных альбомов, воссоздающих историю дома, моей семьи, историю деревьев и кустов в нашем саду. Так, открыв один из них, я тут же наткнулся на фотографию скамейки, о существовании которой совершенно забыл. Эту скамейку мы называли греческой — очень уж сильно грело на ней солнце. Сейчас она скрыта от глаз разросшимися кустами, а в день, запечатленный на фото, на ней расселось наше огромное семейство, и я в том числе — вечное дитя, тоненький, бледный, хрупкий мальчик. Все видно на этой фотографии — наши белые и полосатые фартучки, обруч, двух‑ и трехколесный велосипеды, самокат… Мы сидим в окружении дедушек, бабушек, тетушек и гостей, приезжавших к нам каждый год. Тут и наши соседи: Женис из поместья Мунда, старики Кастель, девочки из семейства Басте́, доктор Жункоза, а также несколько других, незнакомых людей, из тех, о ком принято говорить «и все остальные».

Что я непременно сделаю, если доживу до пенсии и вернусь навсегда домой, — так это разберу альбомы. Новых покупать не буду, подклею и подновлю старые и, если смогу, сделаю под каждой фотографией скромную подпись, вернув имена и названия безымянным людям и вещам, давно уже несуществующим. Мне совсем не хочется, чтобы мой правнук, разглядывая меня, сидящего в коляске под миндальным деревом и блаженно улыбающегося в объектив, сказал: «Ну и глупая физиономия у этой девчонки!» (Впрочем, пусть говорит, лишь бы знал хотя бы приблизительно, о ком идет речь.)

Однако фотографическая летопись нашего семейства осталась незавершенной, поскольку лихорадка прошла году в тридцать четвертом или в тридцать пятом, и виной тому были серьезные обстоятельства. В тот год Роберту исполнилось пятнадцать, и отец подарил ему фотоаппарат, новую модель, правда, тоже гармошкой, но зато не с пластинами, а с кассетами. Роберт недолго пользовался своим подарком, отсняв от силы три кассеты.

Той зимой оба фотоаппарата — папин и Роберта — остались в Вальнове. Тогда год строго делился для нас на две половины: длинное лето, неизменно проводимое в этом доме, и бесконечную зиму; зимой мы жили в Барселоне, по будням ходили в школу, по воскресеньям — в театр, в основном когда на сцене шли папины пьесы, или смотрели любительские фильмы дома. Время от времени мы ходили в гости — по четвергам к «маминой бабушке», а по субботам — к «папиной бабушке». За эту нескончаемую зиму Вальнова в нашем сознании превращалась в волшебную сказочную страну вечного лета, откуда время от времени являлись чудесные посланцы: то Мариета, жена Жауме (отправляясь в Барселону к доктору, она подумала: «А не захватить ли дюжину яиц для сеньоров Фаркес?»), то садовник, приехавший за жидкостью от гусениц, «у нас-то не купишь, а от проклятых тварей совсем житья нет» (садовник обычно привозил живых цыплят, их выращивала его жена и эти крохи страшно нам нравились). Правда, чудесные посланцы выглядели весьма странно в нашей голубой гостиной — такие чинные, принаряженные и неловкие… Да, так вот в ту зиму оба фотоаппарата забыли в Вальнове, а в марте в дом залезли воры — почти каждую весну к нам кто-нибудь залезал — и украли их и многое другое.

«Ничего, купим другой», — сказал отец. Эти слова были очевидной уступкой веяниям нового времени и казались почти святотатственными в нашем маленьком мирке, где вещи делали и покупали на века, а любая потеря превращалась в настоящую трагедию. Если какая-нибудь вещь выходила из строя, ее чинили; когда же ремонт был невозможен, то после долгих вздохов и колебаний покупали новую, горько сетуя, что до старой ей далеко. Сейчас по всему нашему дому разбросано по меньшей мере полдюжины зонтов — складных и простых, пестрых и траурно-черных. Зонты периодически теряются и ломаются, но мы тут же покупаем новые. В прежние времена зонтик служил всю жизнь, был верным спутником на долгие годы. Если у него ломалась спица, вещь не выбрасывали, а несли чинить: «Чиню-у‑у‑у зонты!» — кричал зонтичных дел мастер, проходя по улице. Если же, не дай бог, рвалась ткань, то ее заменяли, но зонт ни в коем случае не выбрасывали.

«Ничего, купим еще», — сказал отец, бросая вызов своему времени, своим привычкам и вкусам.

И если бы мы купили новый фотоаппарат, покупка эта дополнила бы ряд сладостных приготовлений к отъезду, для старших детей омраченных школьными экзаменами. Но вот девочки уже радостно трепетали в ожидании встречи с дачными друзьями и подружками, вестей от которых не было целую зиму, и наконец в один прекрасный день, за обедом, предвкушая бурю восторга, отец произносил: «Пожалуй, пора подумать о переезде». О том, куда мы поедем, говорить было излишне: в те времена мы неизменно ездили в Вальнову, это теперь то один то другой мой родственник собирается в Бразилию или в США (а уж старушка Европа изъезжена вдоль и поперек). Кому-то приспичило отправиться в Бангкок — говорят, это просто прелесть, а когда мы были в Индии, то не смогли туда заехать, так как путешествовали с туристической группой и не имели права «отклоняться от маршрута». Во времена моего детства мы держались все вместе, но теперь в нынешних семьях совсем другое дело: старший, дабы выучить язык, едет работать официантом в Лондон, младшая в августе отправляется на Таити, а средний не знает пока, что выбрать: то ли поехать реставрировать церковь, то ли приобщиться к райской жизни наркоманов, родители же хотят путешествовать по Галисии, ведь папа не был там с самой войны.

Однако той весной Роберт неожиданно попал в больницу и на шестой день после операции, в возрасте шестнадцати лет, скончался, когда всем уже казалось, что дело пошло на поправку.

Вот почему новый фотоаппарат так и не купили.

И фотолаборатория в подвале нашего дома, где прошлым летом появилась еще одна кювета, чтобы Роберт мог проявлять свои пленки, перестала существовать. Мы с Саррой играли там, а отец многие годы не мог заставить себя спуститься в наше зачарованное царство.

9

Когда сегодня я ложился в постель, мне почудилось, будто где-то рядом в доме слышатся голоса отца и брата — воспоминания о них неотступно следуют за мной. За окном моросил мелкий дождь, тихие капли легко скользили по листьям и навевали дрему. Засыпая, я вспомнил, как один взыскательный критик обвинял меня в «литературной некрофилии», утверждая: «Почти во всех книгах автора присутствуют покойники, в основном его покойные родственники». Признаюсь откровенно — я всегда пишу о своих родных, просто часто вывожу их под вымышленными именами.