Проснулся я в восемь и тут же вскочил: ужасно хотелось посмотреть, не прояснилось ли наконец небо вопреки моим ожиданиям; и потом, нужно привести в порядок гостиную, умывальник и кухню — на тот случай, если архитектор и каменщик все-таки надумают заглянуть ко мне. Нужно будет угостить их кофе и налить по рюмочке, словом, устроить небольшой праздник… Вот порадовалась бы Адела — ведь она всегда так старается, чтобы дом ее был нарядным и гостеприимным.

Жалюзи я отодвинул с замиранием сердца — возможно, слишком сильно сказано, да уж ладно — и увидел… Нет, этому невозможно поверить: необъятное голубое небо, а вдалеке, за замком, алое зарево восхода, сулившее погожий день. Солнце уже освещало Морель, Пуч-дел-Сан и Монграл, на их вершинах не висели большие клочья сырого тумана; вокруг дома еще лежала тень — окрестные холмы всегда крадут у нас первые часы солнца. Хорошо, что вчера я ошибся, когда предсказывал плохую погоду, имея, впрочем, на это все основания. Уж сегодня-то я наверняка сумею сделать что-нибудь замечательное (например, начну книгу!), несмотря на предстоящий визит и ясный день.

Моя тарелки, стаканы, ложки и кастрюли, чашки и блюдца, накопившиеся за четыре дня холостяцкой жизни, я дивился про себя, до чего же может дойти мужчина, если живет один и занимается чем угодно, только не хозяйством.

Прибрав в ванной, столовой и гостиной, я снова подивился тому, какой кавардак ухитрился устроить в доме — в день моего приезда он был как картинка, а теперь превратился в лавку барахольщика, закрытую за отсутствием клиентов: телефонный справочник оказался на холодильнике рядом со связкой ключей и свечами, приготовленными на случай, если в грозу погаснет электричество; на стуле бутылка травного ликера, очечник валяется на полу, на кресле переполненная пепельница, сахарница рядом с пишущей машинкой, а полупустая бутылка — на каминной полочке, где по чистой случайности или по милости господней не осталось пятен вина. Все три трубки (одна из них наполовину набитая), видимо, с каким-то тайным умыслом разбросаны в самых невероятных местах, а пачки табаку лежат на серванте, как можно дальше от огня и от батарей (чтобы окончательно не пересохли).

Раньше десяти гости вряд ли явятся, а работу по дому я закончу к девяти, потом часок передохну и морально подготовлюсь к визиту.

Однако лишь без четверти десять мне удалось наконец позавтракать, причем наспех, и я уже в третий раз — бог троицу любит — подивился тому, насколько затягивают так называемые хлопоты по хозяйству, или забота о домашнем очаге, или… да мало ли существует здесь определений, более или менее возвышенных. А ведь я не занимался ни стиркой, ни покупкой продуктов, в последнем вопросе полностью положившись на волю божию и помощь Жауме.

Если эти записи вдруг попадут в руки какой-нибудь эмансипированной особе, она воскликнет: «Вот видите: три дня пожил один, сам вымыл тарелки и тут же понял, как тяжко женщине целый день сидеть дома!» А далее меня непременно попрекнут рабским существованием нашей бедной домашней хозяйки или французской ménagère, английской housewife или же, наконец, немецкой Hausfrau.

Но, осмелюсь возразить я, вы не совсем правильно поняли. По-моему, женщина должна сидеть дома, а не торчать в конторе, в мастерской или на фабрике, равно как и сам я предпочитаю домашний очаг всем фабрикам, мастерским и конторам. Нет, я вовсе не настаиваю, чтобы все женщины сидели дома (тем более у меня дома) вместе со своими мужьями, просто такую возможность надо предоставить людям, которым она по душе, а окружающие не должны называть их «бедными наседками» или «тюфяками».

Но я совершенно не хочу (думаю, этого вполне можно избежать), чтобы женщина день-деньской ползала по дому с тряпкой в руках. Нужно хорошенько постараться, тогда хлопоты по хозяйству станут куда легче и приятнее. Поэтому давайте все вместе — мужчины и женщины, старики и дети — научимся беречь собственный труд, а именно не разбрасывать, не пачкать, ставить вещи на место, сразу подбирать с пола бумажки (а лучше вовсе не мусорить), словом, не лечить недуг, а предупреждать его. И уж если мужчина сидит дома, он должен брать на себя существенную долю той работы, от которой нас пока не избавляют машины.

И если уж быть до конца откровенным — сейчас у меня есть такая возможность, ведь я один и не должен потакать ничьим вкусам, — то я свято уверен: есть на свете вещи, подвластные только женщине — конечно, я не имею в виду рождение ребенка или кормление грудью, — к счастью или к несчастью, от этих дел женщин скоро смогут освободить. Теплота и нежность к детям и мужу, нежность моей матери, нежность Аделы, тот свет, который источает женщина, с радостью несущая свою долю — любить и быть любимой, — вот настоящее чудо, настоящее сокровище.

Где, перед кем осмелюсь я высказать все это и кто осмелится вслух согласиться со мной?

Ну да ладно, хватит философствовать, сейчас нужно завтракать, мыть посуду (черт, ведь только что все вымыл!) и приготовить кофе для гостей. Не успел я управиться со всеми делами, как в окно постучали. Это оказался не архитектор и не каменщик, а кузнец, он тоже пожелал прийти на нашу «встречу на высшем уровне», однако решительно отказался входить — «ноги грязные, наслежу вам тут» — и не переступил порога, пока я не заверил его, что ни хозяйки, ни какой бы то ни было другой женщины (всегда лучше уточнить на всякий случай) сейчас дома нет, а потому можем следить сколько угодно: посмотрите, какую грязь я здесь развел.

Почти сразу же явились остальные (удивительная пунктуальность, совсем на них не похоже) и, потягивая кофе, принялись делать расчеты, потом извлекли из карманов микрокалькуляторы, и я стал свидетелем того, как трое мужчин, точнее, четверо, потому что десятник тоже решил прийти, обсуждают общее, только им понятное дело, которое хотят сделать как следует. Сами того не подозревая, мои гости работали слаженно; точно гребцы одной лодки, они помогали друг другу советами — архитектор каменщику, каменщик архитектору, кузнец — и тому и другому, причем делали это с легкостью и непринужденностью людей, ни малейшего представления не имеющих ни о заранее составленном плане, ни о «межотраслевой интеграции», как непременно выразился бы я, если бы речь шла о переводе документов, а не о живых людях.

И мне приятно думать — ибо только таким образом могу я обосновать целесообразность своего и прочих международных учреждений, — что только мы, кабинетные служащие, блуждаем в дебрях канцелярской терминологии: вырабатываем стратегию и тактику, принимаем меры и изыскиваем ресурсы, а где-то там другие, знающие дело живые люди, нанятые моей конторой, собираются за чашечкой кофе, осторожно отодвигают подальше, чтобы не запачкать, документы, сочиненные нами, и за полчаса решают, как лучше сделать то, для чего их пригласили. А потом бросают жребий и выбирают беднягу — козла отпущения, который пишет отчет о собрании, где все как положено: и список присутствовавших, и план действий, и скрупулезные подсчеты, и обоснование сроков, и пресловутая «интеграция»… И он трудится в поте лица, чтобы вручить начальству должным образом оформленную «бумагу».

А остальные в это время занимаются делом.

Хочется верить, что все эти международные и транснациональные учреждения обладают хоть одним умением — правильно выбирать людей, действительно способных делать свое дело, любящих его. Только не совсем ясно, почему, по какой таинственной причине эта горстка работяг нуждается для жизни и роста в толстом слое перегноя, в подземных ключах, в питательной среде — то есть в нас, бездельниках, трутнях, дармоедах; а еще — в поэтах, сочиняющих целые оды, дабы прославить свершения горстки трудяг, будь то ученые, квалифицированные рабочие или просто ремесленники, воспеть их преданность делу и зачем-то перевести на язык высокой поэзии деятельность разнообразных организмов, отчеты о качестве и количестве, рапорты о высоких целях и реальных достижениях.

Впрочем, полно, пора спуститься на грешную землю, подумать о делах, ведь через две недели надо начинать перестраивать дом. Покончив с кофе, мы вышли наружу, чтобы, как говорится, посмотреть in situ [27], с чего начинать, где придется копать и как лучше поднять крышу, чтобы соорудить новый чердак. И вот тут-то я заметил, насколько был прав вчера вечером: яркое утреннее солнце оказалось сплошным обманом, оно подразнило и скрылось; серое небо повисло над нами, предметы потеряли четкие очертания, стали блеклыми и расплывчатыми, точно на картине неумелого художника, а каменщик и кузнец посетовали — сколько живут здесь, а такой погоды не помнят, виданное ли дело, все льет и льет, конца этому не видно.