По субботам и воскресеньям, устав от одиночества, я выходил прогуляться (переведя с утра несколько страниц для барселонского издательства — недаром же я взял с собой машинку!), и ноги сами приводили меня к Ботаническому саду, а оттуда до парка рукой подать.
Дело было зимой, есть белкам было нечего, и в надежде получить корм они спускались прямо к ногам, словно собаки. Правда, в отличие от собак белки постоянно находились начеку, «держали ушки на макушке» и при малейшей опасности взмывали вверх по стволу дерева. Кое-кто приносил им еду: хлебные корочки, грецкие орехи, фундук. Одна терпеливая старушка добилась поразительных результатов: «ее» белка брала орех прямо с ладони. Завладев добычей, она в мгновение ока оказывалась на дереве, боясь, как бы старушка не передумала, но, разделавшись с лакомством, вновь осторожно спускалась, чтобы схватить соблазнительный орех.
И пока я, случайный турист, занесенный судьбой в зимнюю Женеву, завороженно следил за этой «дрессировкой», другая белка выбежала из-за дерева, быстро вскарабкалась по моему пальто, взобралась на плечо и, прежде чем я успел опомниться, прыгнула на соседний дуб и умчалась в глубину парка, словно комета с огненным хвостом. Наверное, потом, зимними вечерами, она, смеясь, рассказывала своему семейству: «И как это я решилась на такую наглость? Но он стоял не шелохнувшись, совсем как дерево, а оказалось — служащий, да еще на временной работе!» В оправдание белки замечу: при моей тогдашней комплекции и в том пальто не мудрено было принять меня за дуб, если не за столетний — мне исполнилось только сорок пять, — то за вполне солидный и крепкий, мечтающий о лаврах дуба-долгожителя.
Но годы невинных игр с проворными зверьками миновали — в центре Европы свирепствует бешенство, несколько случаев было и в Женеве, правда, в основном эту ужасную болезнь переносят лисы, но белки тоже могут заразиться и стать переносчиками, поэтому врачи советуют проявлять осторожность, особенно когда поведение животных кажется странным: если теперь какая-нибудь белка приняла бы меня за дуб или еще бог знает за что, я не нашел бы в этом ничего забавного.
Еще мне очень нравится в Женеве… Хотя почему еще? Разве я уже рассказывал о том, что мне здесь нравится? Ну да ладно… Так вот, в Женеве запрещена охота, ограничена рыбная ловля, и это замечательно. Когда во время конференций мы засиживаемся на работе допоздна, я часто вижу из окна зайцев, перебегающих нашу «Аппиеву дорогу». А каждую весну одно чудесное зрелище прямо-таки не дает мне работать и выбивает из привычного ритма на несколько дней. Я имею в виду семейство диких уток — по дороге домой из «жарких стран» они ненадолго останавливаются в Женеве. Утка и селезень вступают в единоличное владение водной гладью, окружающей куб-монолит здания Верховного Совета, и ревностно охраняют свои границы от посягательств, пока утка — обладательница более пышных форм и менее яркой раскраски — спокойно бороздит зеркало вод, селезень изгоняет наглых самцов, которые норовят пристроиться по соседству, и яростно преследует их, пока те не скроются из виду.
Вскоре на воде, естественно, появляется целый выводок желтых пушистых комочков, они смешно бултыхаются в воде, но проходит совсем немного времени, и утята уже вовсю плавают, ныряют и стряхивают воду с коротких перьев. Эти события происходят на глазах проливающих слезы умиления полутора тысяч служащих до тех пор, пока птенцы подрастают и все семейство неожиданно взмывает в воздух и исчезает до будущего года (если вожак не поведет стаю в другое место).
Но запрет на охоту имел самые роковые последствия — вот парадокс! — именно для наших любимых уток.
Однажды на рассвете садовник обнаружил, что матерый лис ночью учинил кровавую расправу над обитателями озера. Да, природа груба, у нее жесткие законы, как говорил человек, которому приходилось спать в лесу на голой земле.
К счастью, новой трагедии не произошло: комитет секретарш направил Генеральному директору подписанное всеми сотрудниками прошение о том, чтобы бухгалтерия «выделила и перечислила в Управление садоводства необходимые средства на постройку специального домика», где утиное семейство могло бы жить, не опасаясь нападения хищников. И всего через два года такой домик появился.
После ужина у камина — поджаренный хлеб и кусочек сыру — я должен был бы отправиться спать, но почему-то совсем не хотелось. Может, почитать на сон грядущий? Пожалуй, нет, разве для этого я приехал? Ведь читать — значит жить чужой жизнью.
Вот я написал «должен был бы», забыв, что вовсе не обязан неукоснительно соблюдать режим дня. И вообще сегодня, здесь я никому ничего не должен и могу делать все что хочу (или не делать ничего).
Могу, к примеру, оглянуться по сторонам, чтобы в очередной раз убедиться в полном отсутствии эстетического вкуса у хозяина этого жилища (надо сказать, к собственным недостаткам я одновременно непримирим и безразличен), в полной моей неспособности «создать интерьер». Прямо передо мной — горка, обитая изнутри искусственным красным бархатом, которую сделал я сам из плохого дерева, ее стеклянная дверца открывается с помощью весьма хитрого приспособления — здорового гвоздя. А уж какие сокровища хранятся внутри! Уникальная коллекция пошлых безделушек: пара подставок для зубочисток в виде девочки и мальчика с очаровательными локонами, одетых в короткие штанишки, в шляпках с лентами и с широкими поясами на талии. Эти милые дети держат в руках ракетки и опираются на обрубок дерева (он же футляр для зубочисток). Рядом — другая, не менее «благородная» парочка: сидящий на горшке двухлетний ребенок с продырявленной головой (снова отверстия для зубочисток!) и его близнец, проливающий горькие слезы. На другой полке — вызывающая безвкусица: три игрушечные кареты, преподнесенные в подарок на свадьбу (кому? кем? когда?), сделанные из непонятного месива и раскрашенные, словно леденцы, которые волхвы кладут детям в башмак. Первой правит ангелочек с тонкой ленточкой пониже талии, призванной сделать из него бесполое существо. Эту карету тянет за собой белый голубок, вторую — лебедь, а внутри ее едет сеньорита с веером в руках, наконец третья… впрочем, теперь я, кажется, понял: это не карета, а внушительных размеров супница, украшенная цветами. К ней притулилась расфуфыренная красотка, держащая в руках таинственный предмет, отдаленно напоминающий ломоть хлеба или пирога (хотя по замыслу скульптора он, очевидно, являл собой нечто более возвышенное). Рядом стоит «дядюшка Жауме» — фарфоровая бутыль в виде человека, напоминающего персонажа романов Диккенса. В правой руке «дядюшка» держит табакерку, в левой зонтик, в кулаке у него — поразительная находка! — расположено горлышко, откуда льется ликер, а шляпа на голове — наверное, вы уже догадались? — ну да, это же пробка! Его сосед — китайский болванчик, кукла из папье-маше, при малейшем колебании воздуха он начинает утвердительно трясти головой, с блаженно-идиотической улыбкой.
Не так давно за стеклом горки появилось красивое муранское стекло, доставшееся в наследство от тети Розины, но рядом с ним прежние обитатели кажутся еще более убогими.
Тем не менее горка — предмет восхищения домашних и гостей. Временами я думаю, что сделал благое дело, создав коллекцию, экспонаты которой вызывают лишь одно жгучее желание — скорее разбить их на мелкие кусочки. Раньше, когда не было горки, натыкаясь на какого-нибудь из этих уродцев в ящике стола, я испытывал такое отвращение, что спешил поскорее закрыть его. В конце концов пришла пора выбирать: либо расколотить их, либо в порыве вдохновения собрать воедино и выставить на всеобщее обозрение, посчитав, что в этом сборище монстров есть нечто забавное.
Именно подобные соображения, как я понял, листая рекламные проспекты, заставляют специалистов в области интерьера, а также опасных дилетантов набивать дома разнообразной рухлядью, битыми черепками и прочими «изысками», так что несчастный обитатель подобного жилища шагу не может ступить, чтобы не наткнуться на странные предметы вроде табурета, сидя на котором доят коров, разбитого корыта, допотопной мясорубки или огромного обветшавшего манекена.