Я не удержался и вышел из дома посмотреть, как рассеивается туман. Он отступал постепенно, шаг за шагом, и я вдруг почувствовал себя в старом кинотеатре, где несколько прозрачных занавесов медленно поднимались один за другим, пока не открывали экран. Может быть, и теперь в кино есть такие занавесы? Не знаю, сто лет там не был. Сначала на западе показался большой холм, чуть правее выплыла из тумана гора Марель, омытая дождем, потом вдали замаячил Пуч-дел-Сан, но самая высокая вершина, Монграл, еще оставалась в плену у туч и облаков.

Когда в детстве мы жили в Вальнове, нам так же трудно было усидеть дома после дождя, и в мгновение ока мы оказывались за дверью. «Промочите ноги, простудитесь, чего доброго», — едва успевали крикнуть взрослые, а мы уже неслись во весь дух посмотреть, что́ натворили летние ливни: «Бассейн полный, до краев! На дороге целая река! У сливы ветка сломалась! В пруду дохлая крыса!» Потом мы рвали зеленые каштаны — те, кто зазевается, получали хороший душ — и, вдыхая чудесный летний запах мокрой земли, бежали дальше, чтобы набрать ракушек и, конечно же, промочить ноги, как предрекала мама.

Однако тучи, кажется, еще не пролились до конца. Неужели вечером опять пойдет дождь?

Я говорил, что краснею от стыда, как, должно быть, краснел святой Петр — и, наверное, краснеет каждый год во время службы на Страстной неделе, едва речь заходит о крике петуха и тройном отречении. Для меня это одна из самых глубоких, исполненных божественного вдохновения страниц Евангелия, написанная людьми, которые ничего не желали знать о хитрости и уловках, о благопристойной лжи и благоразумных умолчаниях, зато хорошо знали об искупительной силе правды и потому поведали грядущим поколениям эту историю, рассказали о человеческой слабости одного из столпов христианской церкви.

Так вот, в тот день я впервые собрался поменять свой паспорт и семь паспортов домашних — у всех документов одновременно кончился срок действия. Служащий спросил, хочу ли я оставить в графе «профессия» слово «писатель», а когда я изумленно ответил: «Почему бы и нет?» — он любезно пояснил: в этом случае я автоматически теряю право на освобождение от налогов и должен буду заплатить за все восемь паспортов «как простой смертный». Но главное, имея такую сомнительную профессию, пересекать границу весьма затруднительно: меня ожидают всевозможные проволочки, препятствия, подозрения, тогда как для «служащего международной организации в Женеве» открыты все пути и двери и любую неувязку на таможне, кроме, разумеется, случаев нарушения закона, можно легко уладить.

Очевидно, если бы я звался Уильям Шекспир, а еще лучше Мигель де Сервантес Сааведра, любезный служащий не задал бы мне подобного вопроса. Но, увидев безвестного прожектера, пышно именующего себя писателем (а эта профессия так осложняет человеку жизнь!), он ощутил прилив отеческих чувств, решил оказать на меня давление, и я уступил. Хотя был краткий миг борьбы с собой, когда перед внутренним взором пронеслись картины моей жизни, целый фильм о привычках и взглядах на мир, о скромных успехах и о неудавшихся мечтаниях — говорят, нечто подобное испытывают перед смертью утопающие.

Итак, я уступил, скорчив презрительную мину, и сделал вид, будто мне безразлично, писатель я, служащий или трубочист. Из консульства я вышел «с паспортом в руке и камнем на сердце», как сказал бы наш мрачный остряк Гутьеррес, неся в кармане зеленые корочки, где черным по белому была прописана горькая правда, подтвержденная моей собственной подписью. Я сгорал от стыда, словно совершил предательство, а в ушах звучал крик петуха и мой удивленный голос: «Себастьа Фаркес? Писатель? Не знаю такого».

Прошло много времени, прежде чем я попытался оправдаться в собственных глазах и стал убеждать себя (возможно, мои доводы и имели смысл), что принял это решение вовсе не для того, чтобы сэкономить жалкие гроши на обмене паспортов, найти торные пути или избежать неприятностей на таможне. Нет, отрекшись от собственной профессии, я обрек себя на муку, выдумал себе изощренное наказание. Уже два года я жил в Женеве, домашние проблемы были решены, дети устроены в школу, я поступил на службу, привык к работе, казалось, все идет прекрасно, но… я так и не написал ни строчки, хотя приходил домой к пяти и имел в своем распоряжении выходные. Я оправдывался, повторяя «Всему свое время», уверял, что должен прийти в себя, привыкнуть на новом месте, пустить здесь корни, прекрасно сознавая лживость собственных уверений. Короче, я постепенно отступал, сдавался и, услышав предложение любезного женевского служащего, в тот краткий миг борьбы с собой подумал: «К чему лгать? Не лучше ли честно признаться, здесь, сейчас, что ты никакой не писатель?» Готов поклясться: услышав мой ответ, заботливый служащий вздохнул с облегчением. Не потому, что волновался, предвидя неприятности, к которым привело бы мое странное упрямство, просто подобный шаг был для него естественным поступком «нормального человека».

Как и многие другие, он считал мою должность большой удачей. Помню, когда я только поступил на службу, один приятель, работавший в ВСА, взялся быть моим наставником и поводырем в этом чиновничьем мире. По тому, с каким восторгом и упоением он вводил меня в курс дела, как тщательно перечислял все привилегии сотрудников «нашей влиятельной организации», я понял: это теплое местечко было для него пределом мечтаний, воцарением на троне (хотя пока еще не в начальственном кресле), торжественным посвящением в рыцари.

Для меня же роль служащего была не успехом, а провалом, однако я ни в коем случае не хотел показать окружающим, будто считаю себя неким высшим существом, которому тесен чиновничий мундир. Человек из другого мира, с другими интересами, вкусами, убеждениями, я питал почтение к армии международных служащих и даже в мыслях не ставил себя выше их.

Уверен, что добросовестный, усердный и интеллигентный служащий куда лучше бездарного и тщеславного писаки (впрочем, к последним я себя не отношу). Но я любил свою профессию, свой образ жизни и мыслей, не хотел изменить им никогда и не променял бы ни на что, даже на пост Генерального секретаря ООН.

Солнечный луч, как и следовало ожидать, исчез и больше не появился. Темнеет — хотя сейчас только час дня, — и занавес тумана медленно опускается. Не только Монграл, но и Пуч-дел-Сан и Марель покрылись густыми клоками облаков. Дождя пока нет, но, думаю, ждать недолго.

Я наливаю из термоса еще одну чашечку горячего кофе; набиваю трубку табаком, купленным в женевском аэропорту. Табак явно пересушен, хотя продавщица достала его из специального холодильника с увлажняющим режимом — пять упаковок табака завернуты на всякий случай в полиэтиленовый мешочек, и все-таки табак пересушен!

Наверное, на улице сейчас собачий холод. Но дома тепло, отопление работает на полную катушку. Мягкое томление, опасное ощущение блаженства наполняет меня. Но я не оставляю машинку, не выпускаю ее из рук — так потерпевший крушение, борясь с голодом и сном, судорожно сжимает спасительное бревно. К счастью, это сравнение здесь не совсем к месту: я не голоден и совершенно не хочу спать.

Хотя, надо сказать, раньше я мог часами предаваться безделью, блаженной лени (Адела и дети говорили в таких случаях: «Папа обдумывает роман»), пока не начинал клевать носом.

Да и сейчас, стоит только оставить машинку и усесться в качалку, как совсем незаметно для себя я приму прежнее обличье, окажусь тем самым человеком, каким был в Женеве последние месяцы. Еще недавно мне казалось, будто я убежал от него, но нет, похоже, он следует за мной по пятам, словно невидимая тень, и ждет малейшего проявления слабости.

Еще недавно этот отвратительный тип нетерпеливо ожидал в своем кабинетике конца рабочего дня. Без четверти четыре он уходил со службы, чтобы успеть на автобус до площади Корнавен, где ровно через пять минут — удивительная швейцарская пунктуальность! — пересаживался на другой автобус, довозивший его до дома. Наверное, его влекли туда важные серьезные дела: неоконченный роман, перевод Сарояна (ни больше ни меньше) или хлопоты по хозяйству (когда мы только переехали в Женеву, я с удовольствием орудовал инструментами и тем, что обнаружил в «Do it yourself» [25]). А может, он хотел заняться чем-нибудь поважнее? Не писать романы, но жить и смеяться, общаться с детьми, помогать им делать уроки, играть в пинг-понг в студии, которую нам посчастливилось снять на том же этаже, или рисовать вместе с сыновьями чертежи «будущих реформ» в Вальнове. Нет, все это было в далеком прошлом, этим он занимался давным-давно — раньше.