Помимо трупа, в квартире отсутствовало еще кое-что. Например, его фотография — большой портретный снимок формата А4, висевший, насколько ему было известно, в изголовье кровати. Сломанная рамка с разбитым стеклом валялась на пороге спальни, сама же фотография исчезла без следа. Пропала также фотография Ники, вставленная в ту же рамку и висевшая, понятное дело, на том же месте. Вместе они никогда не фотографировались — конспирация! — вот Ника и придумала выход: засунула два снимка в одну рамку и любовалась ими на сон грядущий. А может, не любовалась, а, наоборот, потешалась…

Как бы то ни было, снимки исчезли, и Дымов догадывался, кто и зачем мог их взять. И то обстоятельство, что ему так и не удалось обнаружить в разгромленной квартире письма, которые он писал Нике, казалось, подтверждало его догадку. Да, он писал Нике письма, хотя они виделись почти ежедневно, — писал, потому что писать ему всегда было легче, чем говорить, а сказать хотелось многое. Это были настоящие любовные письма в духе доброго старого времени — многословные излияния, где он, как влюбленный мальчишка, силился передать малейшие оттенки чувства, которое испытывал к этой взбалмошной сучке, к этой предательнице. Словом, раз уж он попал сюда, письма непременно следовало отыскать и изъять. Вот только писем в квартире не оказалось — видимо, их нашли и изъяли раньше. Кто изъял? Ну, тут уж долго думать не приходилось. Ответ мог быть только один, и, как бы ни восставало все существо Дымова против этого ответа, умом он понимал, что иного ему не найти. Правда, вероятнее всего, действительно скрывалась во тьме, притаившейся за открытыми воротами старого сарая. Она была страшна и омерзительна, как всякая настоящая, последняя правда, и, стоя посреди разгромленной квартиры Ники Воронихиной, Александр Дымов начал потихонечку привыкать к мысли, что отныне ему предстоит до самой смерти носить эту правду в своем сердце, как полуразложившийся плод противоестественной любви…

— Лучше не спрашивай, — повторил он Ольге, с трудом отогнав от себя мысли, имевшие отчетливый привкус мертвечины. Мысли ушли, но он знал, что ненадолго: они вернутся, когда погаснет свет и ничто не будет мешать им вгрызаться в беззащитный, вопящий от ужаса мозг. — Лучше расскажи что-нибудь сама. Что-нибудь веселое. Как ты провела день?

Ольга Дымова пожала плечами, взяла из пачки мужа сигарету и закурила. Курила она по-мужски, короткими глубокими затяжками. Всякий раз, наблюдая, как она курит, Дымов вспоминал, что перед ним сидит хирург, и, по отзывам, хирург очень неплохой.

— Как я могла провести день? — сказала Ольга и с силой выпустила дым через ноздри. — Отсыпалась после дежурства. Ночь была совершенно сумасшедшая, так что спала я как убитая. Если бы эта дура не позвонила, я бы, наверное, до сих пор дрыхла.

— Какая дура? — рассеянно спросил Дымов, думая о своем.

— Сестра из нашего отделения, Настя. Полоумная какая-то, ей-богу. Пристала ко мне с вопросом, куда могла подеваться Воронихина. А мне-то откуда знать?

— Кто?!

Дымов чувствовал себя так, словно его только что долбануло током в триста восемьдесят вольт. Под языком появился отвратительный медный привкус, а на месте внутренностей образовалась звенящая, сосущая пустота, грозившая поглотить его целиком, без остатка.

— Воронихина, — спокойно повторила Ольга, которая, казалось, не заметила, в каком состоянии находится муж. — Ну, помнишь Нику? Я вас как-то знакомила, когда ты приезжал ко мне на работу… Не помнишь? Симпатичная такая мордашка, стройненькая…

— Кажется, припоминаю, — пробормотал Дымов. Губы у него одеревенели, язык не слушался, но реплика, кажется, прозвучала естественно. Во всяком случае, Ольга даже не подняла на него глаз, продолжая покуривать как ни в чем не бывало.

— Ну вот, — сказала Ольга. — Она взяла неделю отгулов и куда-то, надо полагать, уехала. А этой дурехе Насте почему-то втемяшилось в голову, что она пропала.

Говорит, тут что-то нечисто. Дескать, приходил какой-то мужчина, спрашивал про Нику, выдавал себя за ее родственника, причем очень неумело… В общем, какая-то чепуха. А главное, непонятно, с какой такой радости она позвонила мне.

— Действительно, — промямлил Дымов, — глупость какая-то.

— Идиотизм! — с жаром подхватила Ольга. — Представляешь, уже под занавес эта курица, Настя, спросила, не знаешь ли ты, куда могла подеваться Ника.

— Я?

Дымову показалось, что этот вопрос задал не он, а кто-то другой. Все было ясно. С бабами всегда так. Им почему-то кажется, что тайну, о которой не должна знать ни одна живая душа, можно смело доверить лучшей подруге. Проболталась, тварь!

— Ну да, ты, — спокойно подтвердила Ольга. — Я же говорю, полная дура.

— Идиотка, — согласился Дымов. — Ничего не понимаю. Я-то здесь при чем?

Ольга улыбнулась.

— Ну, здесь-то как раз все более или менее понятно. Насмотрелась я на этих девчонок, сама такой была. Знаешь, как все это происходит… Тут ведь много не надо. Вот я познакомила тебя с этой Никой, и началось…

— Что началось?

— Бабская болтовня. Смешки, перешептывание, переглядыванье… «Ой, у Дымовой муж — та-а-акой интересный дядька! Она нас вчера познакомила. Знаешь, как он на меня глядел? Прямо раздевал глазами!»

— Да никого я не раздевал, — проворчал Дымов.

— Ты-то, может, и не раздевал, да разве в этом дело? Эти дурехи вечно уверены, что по ним все мужики с ума сходят, только подойти робеют. Ну, может, и не уверены, но старательно делают вид. И все время друг другу подыгрывают, задают наводящие вопросы, сочувствуют, советуют… Поначалу обе еще помнят, что все это обыкновенное вранье, фантазии детские, а потом постепенно забывают и начинают принимать за чистую монету ту чепуху, которую сами же и сочинили. В общем, такая разновидность устного народного творчества.

— Молодец ты у меня. — Дымов нашел в себе силы улыбнуться и даже потрепать Ольгу по руке. — Другая бы на твоем месте мне такой скандал закатила! Обвинила бы во всех смертных грехах…

— Терпеть не могу эти бабьи сплетни, — отрезала Ольга. — И потом, я тебя все-таки уважаю. Если бы ты связался с одной из этих безмозглых куриц, я бы окончательно утратила веру в человечество и начала бы, наверное, не лечить, а убивать. В общем, я сегодня сорвалась немного. Объяснила этой Стрешневой, кто она такая и где ее место. Даже неловко…

— Что же тут неловкого? — удивился Дымов. — Все правильно. Чего она, в самом деле?

— Всегда бывает неприятно опускаться до их уровня, — заключила Ольга, легкомысленно махнув красивой ладонью. — Ну их всех к черту, в самом деле! Расскажи лучше, что ты теперь собираешься делать? Я бы на твоем месте немного отдохнула. Ты выглядишь усталым.

— Пожалуй, — медленно, задумчиво согласился Дымов. — Махну-ка я на недельку обратно в лес! Отосплюсь, кислорода нанюхаюсь, подумаю о житье-бытье…

(Там, в сарае, где всегда темно.)

— Правильно! — с энтузиазмом подхватила Ольга. — Прямо завтра с утра и отправляйся. И знаешь что? Возьму-ка и я недельку за свой счет. Поживем вдвоем на лоне природы. Глядишь, там, на свежем воздухе, ты и про супружеский долг вспомнишь…

Это был удар, но Дымов не видел способа его парировать и потому изобразил на лице ироничную улыбку.

— Ой! — сказал он с притворным испугом. — Я не ослышался? Здесь кто-то говорил о разврате?

— Не просто о разврате, — с напускной мрачностью поправила Ольга. — Здесь говорили о разнузданном разврате!

— Ну-ну, — сказал он. — Эту бы грозу да на ночь!

Ольга шутливо шлепнула его по затылку и ушла на кухню разогревать ужин. Дымов выкурил еще одну сигарету, думая о том, что все, возможно, складывается к лучшему: ему смертельно не хотелось предпринимать раскопки в полуразрушенном сарае, а в присутствии Ольги ни о каких раскопках и речи быть не могло.

Глава 10

Юрий припарковал машину, заглушил двигатель и привычно воткнул первую передачу — автомобиль у него был далеко не первой молодости, и ручному тормозу он не очень-то доверял. Выбравшись из жаркого салона на горячий асфальт, Филатов одернул пиджак, на ощупь поправил узел галстука и двинулся к подъезду, на ходу помахивая солидной кожаной папкой, одолженной Светловым у кого-то в редакции. Ходить в костюме он не любил, а уж водить в нем машину и вовсе ненавидел, но Димочка настоял именно на этой форме одежды: по его мнению, модный пиджак, белоснежная рубашка и галстук в сочетании с надраенными до зеркального блеска туфлями, безупречными стрелками на брюках и уже упомянутой кожаной папкой должны были хотя бы отчасти затушевать воинственную внешность бывшего десантника.