— Тяни, Громила, — сказал я.

Он расставил ноги, набрал полную грудь воздуха, наклонился, но американские штаны были прочные — задница не проглядывала из них. Он начал растягивать пальцы ладони. Они были белы, ногти чисты и отполированы, но дотянуться от одной монеты до другой у него не получалось.

Я стоял, изумленный.

— Тяни, — кричал я, — не манкируй! Растягивай пальцы!

Но они не растягивались…

Я наклонился и что было сил потянул их — сначала большой, потом безымянный. Но пальцы не удлинялись — они заканчивались на первой фаланге…

Огромная толпа окружала нас. Никто ничего не понимал. Все с удивлением взирали на двух старых, толстых мужчин, бросающих монеты об стенку. Японцы возбужденно прыгали вокруг нас, щелкая затворами.

Я никак не мог поверить, что Громила не может дотянуться, что пальцы его перестали быть гупаперчевыми! Я не верил, что безразмерная пятерня исчезла!

— Давай снова! — шумел я, хотя понимал, что той подворотни не вернуть…

Мы были потными, мы бегали по соседним кафе, меняли купюры — и бросали все снова и снова. У Громилы ничего не получалось!

Наконец, мы остановились.

— Что с тобой, Громила? — спросил я.

Он печально смотрел на меня.

— Не знаю, Породистый, — сказал он, — что-то с ними стало. Может, результат эмиграции… Ты видишь, во что нас превращает время? Посмотри, каким я стал…

Он показал на свой живот.

— Не грустить, мистер Баранофф, — сказал я, — я еще толще вас!

— Вы, наверное, ели много сладкого, мистер Полякофф, — произнес он. — Я вас предупреждал — от сладкого толстеют… Куда это вы шлепали, шер мсье?

— Вы даже и не догадываетесь, — сказал я, — я все еще шлепаю на большую переменку, за пирожками с повидлом…

— Ах, огурчики мои, помидорчики, — грустно пропел Громила.

РОНДО-КАПРИЧЧИОЗО

За неделю до отлета Павла вызвали в суд.

В принципе ничего нового в этом не было — его регулярно вызывали гуда, в среднем каждую пятилетку.

Может, поэтому он так ненавидел пятилетки. А, возможно, его вызывали за то, что он ненавидел пятилетки? Сейчас трудно сказать, где причина — где следствие, но явиться туда за несколько дней до приземления на Земле Обетованной было несказанно обидно. Тем более, что Павел всегда ходил в суд, но не всегда оттуда возвращался. То есть возвращался всегда, но пять или десять лет спустя, — ему почему-го давали сроки, кратные пятилеткам…

Павел думал всю ночь и к утру вспомнил, что он уже не советский гражданин.

— Зачем мне идти в советский суд, — сказал он, — если я уже не советский? Я отказался от их гражданства, я заплатил за это 400 рублей, вот квитанция. Я гражданин Израиля.

Через час за гражданином Израиля пришли.

— Поезжайте сами, — сказал он, прощаясь, — я прилечу лет через пять.

Кабинет был знакомый. Новыми были только портрет на стене у следователя и сам следователь. Вы не заметили — следователи всегда похожи на портреты, которые над ними висят.

— Новенький, — покачал головой Павел, — давно работаете?

«Новенький» рылся в бумагах, не поднимая головы.

— До вас тут работал товарищ Ночкин, — заметил Павел, — и товарищ Блюм, и Прижоперский. Они все были из стали, эти товарищи. Где они?

— Прижоперского расстреляли, — ответил следователь.

— А Блюм?

— Блюм оказался сионистом.

— Вы не боитесь работать на таком опасном месте? — спросил Павел.

— Какое место не опасно? — спросил следователь.

— Тюрьма, — ответил Павел и затянулся, — уже не посадят! Вы бывали в тюрьме?

— По службе, — ответил тот.

— А, это не то, — протянул Павел, — это не то… Вы не могли б мне сказать, зачем вы меня вызвали? Из партии меня исключили в пятидесятом, все имущество конфисковали в 52-м, и последние зубы выбили в 53-м. Зачем меня можно вызывать?

— Вы помните общество «Пламя Революции»? — спросил следователь.

— Как же не помнить, — вскричал Павел, — замечательное общество. Он сгорело через два года после создания.

— Тем не менее, вы ему остались должны 15 тысяч рублей.

— Во-первых, не я, а семь человек.

— Все остальные умерли, — заметил следователь, — долг на вас. И вы его не отдали до сих пор.

— Я знаю, — сказал Павел, — вы думаете, ради этого я остался жив? Но как я мог отдать, когда оно сгорело?

— Общество сгорело, — согласился следователь, — но наше государство, слава Богу, существует! Вы меня понимаете?… — он проницательно посмотрел на Павла.

— Как не понять, — ответил Павел, — поэтому я и уезжаю…

— Почему — поэтому? — строго спросил следователь.

— Потому что общество сгорело, — разъяснил Павел.

— Так вот, — протянул следователь, — я надеюсь, вы помните, что Бог не впустил Моисея в Ханаан. Если вы не отдадите указанной суммы, — вам не видать Земли Обетованной, как Моисею!

— Во-первых, я не Моисей, — возразил Павел, — а вы — не Бог! Во-вторых, я впервые в жизни лечу на самолете. Вот билеты Ленинград — Тель-Авив. С посадкой в Вене. У иллюминатора. Я хочу посмотреть на нашу землю сверху. Мне кажется, что сверху она несколько симпатичнее, чем снизу. И вдруг эти 15 тысяч! Я за всю жизнь заработал не больше четырнадцати. Я был или на войне, или в тюрьме, где, как известно, — не платят.

Следователь хмыкнул.

— Послушайте, — произнес он, — Бог запретил Моисею войти в Ханаан. Но вы туда можете войти всего за 15 тысяч, — времена меняются… Ауффидерзайн.

Павел домой шел пешком. Он наслаждался свободой.

В кухне он застал убитую Киру.

— Выше голову, — сказал он, — никаких пятилеток! Всего 15 тысяч. — Он рассказал ей о «Пламени Революции».

В тяжелые минуты Кира гладила.

— Лучше б тебе дали пять лет, — вздохнула она, — отсидел бы — и мы бы уехали! А где мы найдем 15 тысяч?! Где ты их найдешь, когда ты за всю жизнь заработал 13!

— 14! — поправил он.

— … И у нас ничего нет, кроме билетов на самолет!.. Я продам глаз, — строго заявила она, — ты помнишь тот фильм, где Сорди продал свой глаз за миллион?

— Он был зорок! — возразил Павел. — Он видел далекий парус!

— Ты прав, мой глаз не видит фиги. Но не за миллион, за 15 тысяч. Или ногу?

— Кому нужна нога с водой в колене? — спросил он.

— Тогда…

— Оставь твое тело в покое! А заодно и мою рубаху. Ты гладишь ее четвертый раз. Она стала желтой. Выше голову, Кира! У нас впереди — неделя! Это гигантский срок! Мы за неделю взяли Берлин. За неделю мне дали десятку и послали на Колыму. Помпеи погибли за день. Нас ограбили за час! Это огромный срок — неделя!

— Если б у тебя еще была богатая родня, — вздохнула Кира.

— Хохомэ, — встрепенулся Павел, — кто видел деньги от богатой родни?! У меня в детстве было две тетки — бедная и богатая. Так у богатой я себя чувствовал бедным, а у бедной — богатым. Хохомэ! Дело не в том, что моя родня бедна, дело в том, что она укатила в Израиль.

— Если б у них в Израиле были доллары, — сказала Кира, — то у нас бы были рубли.

— Мне достаточно, что они счастливы! — сказал Павел.

— Счастье, — вздохнула Кира. — Деньги еще можно переплавить в счастье. Но счастье в деньги?…

Если первую ночь они думали, зачем его вызывают, то вторую — где взять деньги…

Стояли белые ночи в Ленинграде, когда пахнет сиренью и скорым счастьем. Когда сквозь белую дымку видишь мир прекрасным и добрым. И знаешь, что за всем этим что-то стоит, и что речной трамвай плывет в бесконечность. И что нету конца. В летнюю ночь чувствуешь, что нету конца.

— Тебе не кажется, что в молодости белые ночи светлее? — спросил Павел.

— Это все, до чего ты додумался? — спросила Кира. — И потом, я еще молода. И белая ночь светлее, чем прежде. Мы уедем, Павлик.

— В белые ночи ты всегда полна грез, — ответил он…

— У кого можно одолжить?! — спросил Павел. — Друзья наши умерли, другие уехали… Мне бы так не хотелось здесь умирать…

Кира поставила утюг и выдернула шнур из сети.