— Ч-через пять дней, — выдавил Павел.

— Я бы мог вам устроить билеты на завтра, — пообещал следователь.

— Премного благодарен, — сказал Павел, — хотя из страны, где такие следователи, не хочется уезжать.

— Уезжайте, уезжайте, — успокоил следователь, — и побыстрее. Значит, на завтра!

— Хорошо, — сказал Павел и протянул следователю сверток.

— Дайте только расписочку.

— За что? — не понял следователь.

— Что я вернул 15 тысяч.

— Нет, нет, это не мне, дорогой, это «Пламени Революции».

— Той самой, что сгорела в 29-том?

— Ну, естественно.

— Так как же я могу ей вернуть?!!

— А как мы реабилитируем мертвых? — спросил следователь. — Как им возвращаем жилплощадь? Как им выплачиваем компенсации? Подумаешь, вернуть деньги исчезнувшей организации! Вот вернуть исчезнувшие деньги!..

Если вторая белая ночь прошла в мыслях, у кого одолжить деньги; то третья — кому их вернуть.

Город был полон света. Где-то играла гитара. Пахло Невой.

— Что мы ломаем голову? — наконец, сказала Кира. — Надо найти организацию, кому подчинялось это «Пламя», и отдать эти деньги ей!..

«Пламя Революции» подчинялось «Костру Октября», который сгорел в 31-м.

— Не вешать голову! — сказала Кира. — Найдем, в чьем ведении находился «Костер».

«Костер Октября» находился в ведении «Искры Коммунизма», сгоревшей годом позже.

Что бы они потом ни находили — все превратилось в пепел. «Звезда большевизма», «Светлый путь», «Путь Ильича», «Несгораемые сердца» — все сгорело: кроме маршала Буденного, которому подчинялось все, что превратилось в золу. Но и его не было — он не сгорел — он умер…

Деньги отдать было некому. Вопнярские поняли, что никуда не уедут Следователь звонил по нескольку раз в день:

— Ну, нашли?

— Где? Все сгорело. Буденный умер.

— Я не могу все время менять вам билеты! — говорил следователь.

С огромной суммой они носились по Ленинграду. Предлагали Стройбанку, Управлению финансов, налоговому ведомству. Всем нужны были деньги, но никто не брал — никакого отношения к «Пламени Революции»!..

— Давай рискнем! — сказал Павел. — Давай поедем в аэропорт. И улетим. Куда-нибудь мы обязательно улетим. Или в Израиль — к моей сестре, или на Колыму — к твоему Шурику. Всюду есть родственники… Хотелось бы, конечно, в Израиль, потому что Колыму я уже видел…

Белой ночью понеслись они в аэропорт. Медный всадник скакал в ночном безмолвии.

— Арестуют — так арестуют, — говорил Павел, — я хочу посмотреть на землю сверху.

— Зачем ты взял деньги? — шепнула она ему. — Что с ними делать в Израиле?

— А если мы поедем на Колыму? — ответил он.

В аэропорту было столпотворение. Наконец, подошла их очередь. таможенник был упитанный и румяный. Голос — масляный.

— Вопнярский? — спросил он.

— Так точно! — ответил Павел.

— Деньги сдали?..

Земля Обетованная прощально махала рукой.

Они начали объяснять. Они начали махать руками и объяснять, что некому, что все сгорело, что Буденный ускакал, что…

— Пройдемте, — оборвал таможенник.

Они прошли в маленькую конторку, таможенник закрыл дверь и горло откинул голову.

— Я вас поздравляю, — мажорно сказал он, — перед вами прямой наследник «Пламени Революции»! Деньги с собой?..

…Когда они летели в свободном небе, Павел увидел, что земля прекрасна.

— Как в детстве, в Вопнярке, — сказал он.

Рос хлеб, плыли облака…

— Почему мы так мало летали, Кира? — спросил он.

В аэропорту Тель-Авива было тепло. Горели желтые огни. Ему хотелось поцеловать землю.

Вся родня была в сборе, жаркие песни носились в воздухе, пахло цветущими апельсинами.

Он молчал — слезы душили его. Он не мог себе позволить расплакаться.

— Файвел, — кричали ему, — что ты молчишь?! Скажи что-нибудь, Файвел!

Павел собрал силы.

— Я счастливее Моисея, — сказал он, — я вошел в Ханаан…

ИСКЛЮЧЕНИЕ

Я ненавижу полковников и наманикюренные пальчики их жен. Потому что, как сказал папа, никто не прощает маминых слез.

Мою бабушку исключали из партии шесть раз. Вернее, один, но в шесть приемов, а принимали — 45 лет назад — всего за один. Видимо, исключать почетнее, что ли…

В 16 лет бабушка покинула своих родных, приехала в Ленинград и пошла работать на кондитерскую фабрику. Вскоре она стала лучшей работницей, ударницей, портрет ее в красной косыночке красовался на доске почета, и ей предложили вступить в партию.

Она была молода, красива, задорна, всегда весела, все ей было на свете нипочем — даже партия, — тем более, что партия обещала лучшую жизнь, и скоро, и для всех, — и бабушка вступила. Кто в молодости не делает глупостей?

Она тогда и не подозревала, что через сорок пять лет ей надо будет ехать в Израиль. Кто тогда знал? Вы знали?

Но время бежит быстро, и не успела бабушка оглянуться, как ей надо было из партии выходить, потому что, раз ты едешь в эту сионистскую страну, — немедленно покинь ряды верных ленинцев.

Когда-то раньше покинуть эти ряды ничего не стоило. Достаточно было одеть галстук или прочесть Чехова — и ты был уже вне рядов. С годами это становилось все труднее, и даже появление на партийном собрании в ермолке и талесе не гарантировало исключение.

В лучшем случае вам могли поставить на вид…

На партийном учете бабушка состояла при нашей домовой организации, членами которой в основном были отставные полковники, их жены, дворники, пенсионеры и домохозяйки, которых тоже время от времени, видимо, от скуки, тянуло в партию.

Главными занятиями ячейки был сбор членских взносов, единодушное одобрение постановлений партии и правительства, разбор кухонных побоищ, периодически происходивших в коммунальных квартирах, избиений мужьями жен, женами мужей и обоими — тещ и свекровей, обвариваний соседями друг друга щами и борщами и т. д.

Если квартира была многонациональной — возникали проблемы дружбы народов — и кроме физических оскорблений, ячейка разбирала также и моральные. Например, почему парикмахера Гогуа обозвали «черножопым», бухгалтера Дуваляна — «педерастом», а скромного химика Левина — «жидовской мордой». Причем химика Левина вечно посылали в Палестину, и он вроде начинал об этом подумывать.

Иногда, когда кто-нибудь из ветеранов отходил в другой мир, все члены партии дружно исполняли «Интернационал», обычно первый куплет, так как дальше никто не знал.

Но чаще всего партсобрания осуждали агрессивную политику государства Израиль и требовали немедленного вывода всех войск с захваченных территорий. Все единодушно голосовали, поскольку торопились в очередь, то за мороженой рыбой, то за мандаринами, то за югославскими мясными консервами. С территориями-то было неизвестно, а вот консервы можно было пропустить!

Секретарем этой парторганизации был Виталий Иванович Сизов, отставной полковник, причем КГБ, и все поговаривали, что это — почти генерал. Он всегда ходил в гражданском, улыбался всем и каждому, трепал ребят по головам, предупредительно открывал перед бабушкой двери и доверительно сообщал ей, что половина его друзей — евреи. Сколько замученных было на его совести — никто не знал. Это была сама доброта, учтивость, не полковник, а врач-педиатр, добрый доктор Айболит.

Он жил над нами, сам ходил за молоком, в булочную и всегда интересовался: «Не шумно ли он передвигает стулья над нами и не громко ли ставит военные марши?»

— Почему вы думаете, что он кого-то убил? — всегда говорила нам бабушка. — В КГБ тоже есть нормальные люди. Может, он заведовал гаражом? Или столовой?

Мы осторожно возражали, что полковники ведают обычно другим.

На седьмое ноября он всегда опускал к нам в ящик поздравление, в котором желал успехов нам, а также октябрьской революции.

Короче — бабушка должна была отнести заявление о выходе из партии этому Айболиту.

Всей семьей мы сочиняли бумагу. Мы хотели просто написать: «В связи с отъездом в государство Израиль прошу исключить меня из партии», — но бабушке мыслился более обширный вариант. Она хотела указать на все свои заслуги перед народом и на все заслуги партии перед ней. Мы резонно доказывали бабушке, что, если она перечислит все свои заслуги, такие значительные и грандиозные, ее могут из партии не отпустить. Бабушка подумала и согласилась. Но зато она решила написать все, что сделала партия для нее. Здесь мы запнулись — мы хорошо знали, что сделала партия для нашей бабушки. Она ей предоставила комнату в целых 17 квадратных метров, где мы жили впятером, где некоторые из нас периодически спали на чертежной доске, положенной на стулья. Окна этой замечательной комнаты упирались прямо в стену, которую легко можно было достать рукой, открыв форточку. Из-за этой стены солнце у нас бывало только в виде портрета Сталина — этого светоча всего человечества. В такой комнате было бы хорошо держать испанского быка перед выпуском на арену.