В блиндаж Твердохлебова ввалился рослый мужик в офицерской шинели без погон, в шапке, в начищенных сапогах.

— Кто тут комбриг будет? — громко спросил он, приглядываясь к штрафникам, сидевшим за столом.

— Я буду, — ответил Твердохлебов. — Никак артиллерия прибыла?

— Она самая. — Мужик прошел к столу, по очереди стал здороваться со всеми за руку, повторяя: — Воронцов Тимофей… Воронцов Тимофей… Воронцов Тимофей.

— Сколько пушек прибыло? — спросил Твердохлебов.

— Двадцать одна сорокапятка. Я командиром буду.

— В каком звании ходил, Воронцов?

— Ходил в капитанах, — улыбнулся Воронцов, погладив короткие щегольские усы. — Сказали, плацдарм возьмем — майором стану.

— Чего так мало? — оскалился Балясин. — Лучше сразу — в генералы.

— Да я не против, можно и в генералы, — вновь улыбнулся Воронцов и тут же спросил: — Плоты видел — они выдержат? Пушки-то тяжелые.

— Должны выдержать, — ответил Твердохлебов. — Садись. Мы как раз мозгуем сидим, как завтра начнем…

Воронцов подвинул себе табурет, сел между Глымовым и Балясиным, положил шапку на стол, и лицо его, несмотря на щегольские усики, мгновенно стало серьезным, даже сердитым…

Рассвет еще не наступил — медленно синела, светлела ночная темень, — а весь берег уже пришел в движение. Солдаты, как мухи облепив деревянные плоты, тащили их к реке, тянули за веревки. Плоты спихивали в воду, канатами удерживая их у берега, укрепляли настилы и по ним вкатывали пушки. Один плот — одна пушка. Колеса со всех сторон обкладывали «башмаками» — скошенными поленьями, привязывали веревками к крючьям, заблаговременно вбитым в доски.

Твердохлебов наблюдал за погрузкой с косогора. Рядом стояли Воронцов, Глымов, Балясин, другие командиры и чуть поодаль — отец Михаил. На нем была темная ряса, надетая поверх телогрейки, на груди в рассветном воздухе блистал крест.

— Отец Михаил, а крест у тебя вправду золотой? — спросил бывший капитан Воронцов.

— Теперь я понял, за что тебя разжаловали, — ответил отец Михаил.

— За что же, интересно? — улыбнулся Воронцов.

— За то, что дурацкие вопросы задавать любишь, — сказал отец Михаил.

— Не дай бог немец ударит сейчас по берегу из минометов — всех положит, — пробормотал Твердохлебов.

— Не каркай, Василь Степаныч, — возразил Воронцов. — Немец сейчас дрыхнет без ног и во сне голых фройлен видит.

— Лучше скажи, когда наркомовские наливать людям будем? — спросил Глымов.

— На всех-то и по капле не хватит, — ответил Твердохлебов.

— Сколько хватит, столько и выпьют.

— А может, не надо? — спросил Шилкин.

— Это почему еще? — нахмурился Глымов.

— Помирать трезвым надо. Выпившим как-то срамотно… — сказал Шилкин и вдруг подошел к отцу Михаилу: — Благослови, батюшка.

— Ты ж неверующий? — прищурился отец Михаил.

— А что, неверующему нельзя благословения просить?

— Можно… — вздохнул отец Михаил. — Вам, служивые, все можно…

Твердохлебов смотрел, как отец Михаил бормочет молитву Шилкину, а тот стоит, склонив голову. Потом отец Михаил перекрестил его, поцеловал в лоб.

И тогда Твердохлебов решительно подошел к священнику, снял с головы фуражку, проговорил:

— Благослови и меня, святой отец…

А следом за ним к отцу Михаилу потянулась длинная цепочка солдат. Только Идрис Ахильгов и человек тридцать штрафников стояли в стороне.

— А вы чего, ребята? — спросил Шилкин, проходя мимо.

— Мы мусульмане, — ответил Ахильгов. — Муллу давай.

— Муллы нету, — развел руками Шилкин. — Как рука?

— Рука хорошо. Муллу давай.

Савелий Цукерман тоже помялся немного, потом встал перед отцом Михаилом.

— Я неверующий… некрещеный… и еврей…

— У Бога все люди — дети его, сынок. Много детей: и православных христиан, и мусульман, и других вероисповеданий. Одно святое дело вершим, сынок, — Россию у ворога отвоевываем. — И отец Михаил перекрестил Савелия, поцеловал в лоб.

Твердохлебов смотрел на большие круглые часы на руке. Быстро бежала секундная стрелка.

— Начали, ребята… — сказал он, и далеко за спинами штрафников послышались раскаты орудийных залпов, и в воздухе загудели снаряды. На берегу, там, где были оборонительные рубежи немцев, взмыли первые фонтаны земли. Гул снарядов нарастал, становился громче, и взрывы грохотали без перерыва, корежа землю, вскидывая черные фонтаны к небу.

— Хорошо работают пушкари, хорошо-о-о!! — кричал Глымов толпившимся у плотов штрафникам. — На куски рвут фашиста!

Артиллерийская канонада заполнила все пространство, залпы ухали один за другим, гул снарядов делался почти невыносимым, и через несколько секунд на другом берегу вырастала сплошная стена взрывов. Залп — гул — взрывы… Залп — гул — взрывы…

Твердохлебов смотрел на часы, говорил сам себе:

— Сейчас пойдем…

И наступила тишина. Артподготовка кончилась.

— На полчаса раньше кончили, гады… — пробормотал Твердохлебов и, подняв голову, закричал: — Пошли, ре-бята-а-а, пошли-и-и!!

Рассвет набирал силу. Первые плоты солдаты шестами отпихнули от берега, и они медленно поплыли, чуть притопленные. Вода захлестывала на сапоги, журчала между бревен.

Один плот… второй… третий… четвертый… Скоро вся река была заполнена плотами, на которых жались друг к другу солдаты, громоздились орудия.

Плоты двигались по неподвижной речной глади почти бесшумно. По бокам стояли солдаты с шестами, отталкивались от дна, стараясь удержать плоты перпендикулярно берегу. Разгорался рассвет.

И когда первые плоты достигли середины реки, в воздухе послышался протяжный вой и первые мины взорвались совсем рядом, подняв фонтаны брызг. И мгновенно взрывной волной с ближних плотов смыло солдат в воду. Они отчаянно забарахтались в воде, пытаясь снять с себя вещмешки с патронными коробками, гранаты с пояса, но телогрейки и шинели намокали быстро. Солдаты не звали на помощь — знали, что никто помогать не будет. Одни тонули, другие, кому удалось сбросить тяжелую амуницию, изо всех сил гребли к берегу противника. Только автоматы оставили при себе. И плыли, плыли среди взрывов, истошных стонов и криков.

А мины рвались одна за другой, многие попадали прямо в плоты, раскидывая в стороны солдат, сметая в воду орудия. Вода в реке словно закипела пузырями. Вой мин и взрывы заглушали крики раненых.

Затем вой превратился в густой рев — это заработала артиллерия немцев. Тяжелые снаряды густо взрывались на реке. Взрывались рядом с плотами, прямо на плотах, расщепляя бревна, убивая и калеча солдат, сбрасывая их в ледяную воду. Но как ни страшен был огонь артиллерии и минометов, штрафники продолжали грузиться на плоты, отталкивались от берега и плыли прямо в объятия смерти. Ротные Глымов, Шилкин, Балясин, Чудилин метались по берегу, подгоняя штрафников. Многие медлили, со страхом глядя на бурлящую воду, забитую людьми и плотами, и взрывы мин, вздымавших водяные смерчи.

— Давай, мать вашу! Резвее, братцы! Не телись! Пошел! Пошел! Ну, чего стал?! Чего трясешься?! В ухо захотел?!

— Плевое дело! Двести метров не будет! Очухаться не успеешь, а уже на том берегу!

— Глаза боятся — руки делают! Вставай, сучий хвост!

— Пошел, ребятки-и-и! Один раз помираем — другого раза не будет! Поше-е-ел!

— На миру и смерть красна, братцы!!

— За Сталина! За Расею-у-у!!

Рядом взвизгнула мина, и штрафники попадали на землю, прижимались к ней всем телом, и ротным приходилось пинками поднимать их.

А в кипящей реке барахтались тонущие солдаты, вой и взрывы мин заглушали их стоны и крики о помощи. И, глотнув последний раз воды, они уходили под воду навсегда…

Но первые плоты уже ткнулись в берег, и оставшиеся в живых штрафники прыгали в воду, тяжело бежали к полоске земли.

На одном из первых плотов был и Твердохлебов. Вместе с солдатами он отвязывал орудие и тянул вперед, вцепившись в мокрый канат. Орудие плюхнулось в воду. Его развернули лафетом вперед, потащили на берег.