— Зубарев говорит. Дай мне командира… Товарищ генерал-майор? Начальник особого отдела подполковник Зубарев докладывает. Комбат штрафников доставил в штаб дивизии троих языков. Майор, лейтенант и рядовой. Да, я уже выразил им благодарность. Оперативно сработали. Так точно! Да нет, Илья Григорьевич, я сейчас приказал их покормить, а потом доставлю к вам. Добро. Хорошо, сам тоже буду. — Зубарев положил трубку, взглянул на Твердохлебова. — Ну что, генерал велел передать благодарность тебе и разведчикам. Так что так держать, Твердохлебов.

— А мои представления на ордена?

— Добавлю к старым спискам! Сделаем, Твердохлебов, сделаем. Слышал, у тебя с прежним начальником особого отдела, так сказать… трения были?

— Ну, какие трения могут быть у штрафного комбата с начальником особого отдела дивизии, — пожал плечами Твердохлебов.

— Не хитри, Твердохлебов, со мной, не надо. Наслышан о твоей популярности у штрафников. И это, я считаю, хорошо. Так что езжай к своим заблудшим и оступившимся, командуй! Верю, все исправятся, искупят свою вину… Действуй, комбат. — И Зубарев крепко пожал руку Твердохлебову, глядя ему в глаза.

Твердохлебов ехал в «газике», сидя рядом с водителем, сумрачными глазами смотрел в пространство.

— Чего такой мрачный, гражданин комбат? — весело спросил водитель, плечистый парень лет тридцати, Максим Дергачев.

— Как думаешь, Максим, — спросил Твердохлебов, — какой особист опаснее, злой или добрый?

— Думаю, добрый будет опаснее… — после паузы ответил Дергачев.

— Молодчик, Максим, в корень думаешь, — усмехнулся комбат. — Добрые — они пострашнее будут…

В расположение батальона Твердохлебов приехал уже вечером. Он выбрался из «газика», потопал, разминая затекшие ноги. И тут же к нему подошел Глымов:

— Ингуш пропал. Идрис Ахильгов.

— Как пропал?

— Не знаю как, только в расположении батальона его нету.

— Да куда он мог деться? Дезертировал, что ли? — уже раздраженно спросил Твердохлебов.

— Не думаю, — ответил Глымов. — Сдается мне, он опять за языком ушел… Обидел ты его. Вроде его язык самый плохой оказался, — Глымов усмехнулся. — Ингуши, чечены — народ обидчивый. Я на зоне видал некоторых — обид никому не прощали, в законе ты, не в законе — им все равно…

— Ведь погибнет, дурак! — зло перебил Твердохлебов. — Немцы сейчас своих пропавших ищут, переполох какой, а тут он приползет!

— То-то и оно… — вздохнул Глымов. — И не воротишь. Жалко парня…

Ахильгов шел тем же путем, каким они шли вчера. Нейтральную полосу промахнул в рост быстрым шагом, не обращая внимания на взлетавшие осветительные ракеты, перестукивания пулеметов то в одной, то в другой стороне. В перерывах между ракетами вспыхивали длинные белые лучи прожекторов и шарили по нейтральной, освещая каждый бугорок.

Метров за сто до проволочных заграждений он лег и пополз. Нашел лаз, проделанный накануне, и остановился — лаз был заделан колючей проволокой. И везде — справа и слева — висели пустые консервные банки. Они тихо позванивали под ветром.

Ахильгов пополз вдоль заграждения, метров через пятьдесят снял с ремня кусачки с длинными ручками, пристроился поудобнее и стал перекусывать проволоку. Повернулся неловко, сделал резкое движение — пустые банки загромыхали. Ахильгов замер. Выждав, вновь начал работать кусачками. Отогнул порванные куски, съежившись, подполз ко второму ряду проволоки, и снова в ход пошли кусачки. Он уже тяжело дышал, пот выступил на лице, губы шептали что-то на родном языке.

Миновав третий ряд заграждения, Ахильгов быстро пополз к линии окопов. Здесь и там светили редкие фонари, то и дело стучали пулеметы, и все время, чаще, чем прошлый раз, взлетали осветительные ракеты. Но Ахильгов полз, не останавливаясь.

Перед самыми окопами он свернул вправо, куда вчера уползал Глымов. Теперь он полз метрах в двадцати от линии окопов, параллельно ей, время от времени попадая в полосу света от фонаря. Но все равно не останавливался…

Потом он замер, прислушиваясь, и повернул на окопы. Подполз совсем близко к брустверу, застыл неподвижно. До него доносились отрывистые фразы, отдельные выкрики, потом хлюпающие по дну окопа шаги и снова речь на немецком. Разговаривали двое, а может, и трое человек, перебивая друг друга. Они прошли мимо Ахильгова, и стало тихо.

Ахильгов приподнялся и посмотрел через бруствер в окоп. Никого. В досаде он стукнул кулаком по земле. Снова стал ждать. Мучительно медленно тянулось время.

И вдруг он снова услышал резкую немецкую речь. Метрах в пятнадцати от него из окопов начали выбираться немецкие солдаты, пятеро. Шестым вылез офицер — серебряный погон блеснул в бледном свете фонаря. Офицер что-то быстро говорил, указывая рукой в сторону русской линии обороны.

— Как собака лает… — прошептал Ахильгов, слушая речь офицера.

Один из солдат коротко ответил офицеру, козырнул, и все пятеро пошли в сторону проволочных заграждений.

Офицер закурил сигарету, стоял и смотрел в спины уходящим солдатам. Докурив, он выбросил окурок в темноту и не успел повернуться к окопу, как сильный удар чем-то тяжелым обрушился сзади на его голову. Офицер беззвучно повалился навзничь. Фуражка свалилась с его головы и осталась лежать недалеко от бруствера окопа, почти незаметная в свете фонаря.

Ахильгов оттащил офицера на безопасное расстояние, размотал намотанную вокруг талии веревку и связал немцу руки за спиной. Потом заткнул ему тряпкой рот. И потащил дальше.

Вдруг впереди послышались голоса. Это возвращались солдаты. Ахильгов замер, лежа рядом с офицером. Солдаты шли прямо на него. Скоро их смутные фигуры стали уже различимы в белесом тумане. Ахильгов нащупал гранату на поясе, отцепил ее, сжал в руке.

Голоса раздавались все ближе и ближе, и фигуры солдат были видны совсем явственно — избежать встречи было невозможно. Ахильгов выждал еще немного, сорвал кольцо и, приподнявшись, швырнул гранату. Тяжело прогремел взрыв, раскидал солдат в разные стороны. И тотчас ожила линия обороны немцев — застучали пулеметы, взмыли вверх десятка два осветительных ракет, два мощных луча прожекторов заметались по полю, выхватывая из темноты ряды колючей проволоки, пятна бугристого поля.

Ахильгов пополз вперед, волоча за собой офицера. С каждым метром он был все ближе и ближе к проволочным заграждениям. Позади остались трое мертвых немецких солдат, четвертый громко стонал, держась обеими руками за живот. Пятый, казалось, лежал неподвижно и вдруг подтянул к себе автомат, и дал очередь в черное пятно, которое шевелилось метрах в десяти от него.

Пули зачавкали, врезаясь в землю рядом с Ахильговым и офицером, свистели над их головами. Но Ахильгов упорно полз и тащил за собой офицера. Вот он добрался до первого ряда колючки… Лаза не было — видно, Ахильгов промахнулся. Ахильгов шепотом выругался и кусачками стал проделывать проход. Офицер, лежавший рядом, слабо зашевелился, приходя в себя.

Ахильгов сжал кусачки в последний раз, прополз в дыру сперва сам, потом протащил за шиворот шинели немца.

Лучи прожекторов плыли по земле, освещая проволоку и консервные банки, развешенные на ней. Осветили и Ахильгова — он замер, ткнувшись лицом в землю. По-прежнему длинными очередями били пулеметы и взлетали осветительные ракеты.

А когда уже было миновали третью полосу заграждений, пола офицерской шинели зацепилась за проволоку. Ахильгов изо всех сил рванул немца на себя — затрещала материя, почти вся пола шинели осталась висеть на проволоке. Немец замычал, заворочал головой. Ахильгов притянул его к самому лицу, в бешенстве прошипел:

— Молчи. Зарежу.

Немец со страхом смотрел в яростное усатое лицо с черными горящими глазами. Вдруг это безжалостное лицо дернулось — пуля ударила в плечо сзади. Ахильгов громко вскрикнул и замер, уронив голову в землю. Потом пришел в себя, привстал, застонал тихо.

Он понял одно — тащить немца он больше не сможет. Телофейка на правом плече набухла от крови. Ночная темень медленно рассеивалась. Ахильгов сидел на земле рядом с немцем и держался за раненое плечо. Из рукава телогрейки медленно закапала кровь.