Тогда Ахильгов прополз немного вперед, потом за ремень подтащил к себе немца. Снова прополз вперед и снова подтащил. Так и передвигался с черепашьей скоростью, но, тем не менее уходил все дальше и дальше от немецких окопов. От толчков немец очнулся, замычал, заупирался. Ахильгов встряхнул его за отвороты шинели, сделал страшные глаза и поднес к горлу штык-нож.

— Будешь кричать — зарежу, — свистящим шепотом пригрозил он и по-пластунски двинулся вперед, волоча за собой немца. Лицо его было мокрым от пота, он громко, взахлеб дышал. Осветительные ракеты регулярно взмывали в небе, и Ахильгов прижимал немца к земле, наваливался на него сверху.

Когда впереди показались ряды колючей проволоки, Ахильгов приободрился. Он ткнул немца стволом автомата в спину и поднялся. Немец неловко встал, оглянулся через плечо, замычал что-то, но Ахильгов толкнул его вперед:

— Туда, туда, сын свиньи!

Скоро они вышли к проделанному лазу. Ахильгов заставил немца лечь, ухватил его за ремень и все тем же манером потащил за собой.

Дыры щетинились колючками, пропускали двоих неохотно, и только на нейтральной земле Ахильгов облегченно вздохнул, рукавом телогрейки утер пот с лица.

Достал фонарик, посветил на часы на руке — без пяти четыре утра, хотя и намека на рассвет не было.

— Садись, — сказал Ахильгов и хлопнул ладонью по земле, — и сиди тихо, а то зарежу. — Он тронул штык-нож, висевший на ремне. Немец послушно сел, опять замычал, замотал головой.

Неподалеку послышался неясный шум, потом голос Чудилина:

— Эй, ингуш, ты, что ли?

— Я! — радостно отозвался Ахильгов. — Я!

Из темноты вынырнул Чудилин. За ремень, надетый на шею, он тянул офицера — на плечах шинели серебрились лейтенантские погоны.

— Молодец, Идрис, раньше всех успел. — Запыхавшийся Чудилин дернул немца, указал ему на место рядом с солдатом, приказал: — Садись, фриц, отдыхай пока живой… — Чудилин был весь в поту. — Кусался, сволота! У-у, сукоедина! Видал, палец прокусил. — Чудилин показал Ахильгову палец с засохшей кровью и замахнулся кулаком на лейтенанта. — Прибил бы на раз!

Тот возмущенно затряс головой, каким-то образом выплюнул кляп и с яростью проговорил:

— Русский сволач!

Чудилин молча саданул его кулаком в лицо, и лейтенант завалился навзничь. Чудилин наклонился и снова запихнул ему в рот тряпку.

— Э-эй, ребяты… подмогните… — донесся откуда-то сзади голос Глымова.

Ахильгов вскочил и бросился в темноту.

Глымов сидел на земле и дышал, как загнанная лошадь, даже пена пузырилась у него на губах — это Ахильгов смог разглядеть, когда подбежал совсем близко. Рядом с Глымовым сидел громадный, толстый офицер с кляпом во рту, вращал выпуклыми глазами и что-то мычал. Этот офицер был постарше чудилинского — серебряных кубиков на погонах было больше, и был он грузным, упитанным, жирные щеки свисали с жесткого воротника мундира.

— Думал, сдохну… — захлебываясь, едва выговорил Глымов. — Этот боров пудов шесть весит, не меньше.

— Большая свинья, — удовлетворенно проговорил Ахильгов и толкнул немца сапогом. — Вставай!

Офицер понял, с трудом поднялся на ноги. В это время донеслись выстрелы и в небо взмыла целая стая осветительных ракет, залив поле мертвящим светом.

— Ложись! — крикнул Глымов.

Немец продолжал стоять, глядя на ракеты в небе.

Ахильгов размахнулся и ударил офицера в ухо — тот пошатнулся, замычал, но на ногах устоял. Где-то в стороне застучали пулеметные очереди. Ахильгов навалился на офицера, с трудом повалил его на землю. Пулеметные очереди ложились совсем рядом, через секунду пули уже посвистывали над ними, с глухим чмоканьем зарывались в землю. Потом наступила тишина.

Ахильгов встал, пнул толстяка ногой.

— Вставай!

Немец страшно замычал, видно, ругался, но все же поднялся. Глымов ткнул немца дулом в спину, сказал:

— Шнель, шнель!

И они быстро пошли в темноту, сгибаясь в поясе.

Медленно серел рассвет. Утренний холодный туман растекался по полю, окутывал фигуры людей, делая их очертания почти нереальными. Только изредка пробивались из тумана голоса:

— Курить охота — страсть!

— Щас дойдем покурим от души. Эй, Идрис, ты куришь?

— Нет. Курить вредно. Отец запретил.

— Боишься отца?

— Уважаю.

— Ну, Антип Петрович, ну, уважил — говорил довольный Твердохлебов. Рядом толпились штрафники, разглядывали немцев. — Такого борова словил! Майор! Ну, просто чудеса! Напишу представление, чтоб к ордену тебя! Обязательно! Чудилин, и ты молодец! Лейтенант — тоже не хухры-мухры! Молодчики, ребята, утрем нос кой-кому! Пускай генерал Лыков почешется!

— Жаль, Харченки нету, он больше всех обрадовался бы, — ответил Глымов.

— Второй раз сдох бы, — подтвердил Чудилин.

— Короче, на тебя тоже к ордену напишу представление, Чудилин, — сказал Твердохлебов. — А теперь наркомовские сто грамм…

— В квадрате, — закончил Чудилин, и все засмеялись.

— Ладно, заслужили, — развел руками Твердохлебов.

Ахильгов нервно поглядывал то на Твердохлебова, то на Глымова и других штрафников, и вдруг не выдержал:

— А мне орден?

Раздался дружный смех, а Твердохлебов, строго посмотрев на Ахильгова, ответил:

— А тебе за что? Гляди, какого зачуханного притащил! Рядовой! Какой язык из рядового? Чего он такого важного знать может?

— А чем он хуже этих? — совсем не смутился ингуш. — Он что, незаконнорожденный, да? Не немец, да? Откуда ты знаешь, что он ничего не знает? Он, может, больше этих знает! Ты с ним говорил, а?

Снова грохнул смех. Твердохлебов приложил руку к груди, проговорил:

— Пойми, Идрис, не я ордена даю, а начальство. Они рядовых языков вообще за людей не считают. Только офицеров!

— Почему сразу не сказал? — Ахильгов гневными глазами смотрел на Твердохлебова. — Думаешь, я боялся офицера добыть? Идрис никого не боится! Нехорошо ты сделал, товарищ комбат, очень нехорошо! — Ахильгов повернулся и, расталкивая солдат, пошел прочь.

— Постой, Идрис! — крикнул Чудилин. — Пошли наркомовские выпьем!

— Сами пейте! — уже издалека ответил Идрис Ахильгов. — Идрис — трус! С ним пить не надо!

— Зря ты так, Василь Степаныч, — попенял Глымов. — Обидел человека.

— Да чего обижаться-то? Я ему правду сказал. Мне в штабе дивизии так и сказали — нужны офицеры. Добудут офицера — можешь представление писать… — Твердохлебов замолчал, поскреб в затылке, вздохнул. — Вообще-то, конечно, нехорошо получается…

Пленные немцы не поняли, о чем спорили русские, молчали.

И все-таки комбат оказался прав: новый начальник особого отдела дивизии подполковник Степан Платонович Зубарев с удовольствием смотрел на пленных майора и лейтенанта, а на тощего рядового, стоявшего чуть в стороне, даже внимания не обращал. Зубарев потирал руки, улыбался:

— С этими тиграми будет, о чем побеседовать, будет, о чем… Молодец, Твердохлебов, благодарность тебе за выполнение важного задания.

— Да мне что! — ответил Твердохлебов. — Я на разведчиков представление написал. Возьмете?

— Положи на стол. — Подполковник рассматривал немецких офицеров, стоя перед ними и раскачиваясь с носков на пятки, потом позвал резко. — Цветков!

— Здесь, товарищ подполковник! — В углу комнаты вскочил сидевший за столиком младший лейтенант.

— Давай конвой. И отведи этих фашистов на кухню — пусть покормят.

— Слушаюсь, товарищ подполковник. — Младший лейтенант сорвался с места, схватил шинель, висевшую на гвозде у двери, и выскочил из комнаты. Буквально через секунду в комнату ввалились трое солдат с автоматами.

— Давайте на кухню! Там пожрать дадут! — Зубарев жестами показал немцам на дверь.

Офицеры поняли, что надо уходить, повернулись и пошли к выходу, солдат за ними. Конвойные, взяв автоматы наперевес, вышли из комнаты последними. Тогда Зубарев взял телефонную трубку проводной связи, покрутил ручку ящика, сказал: