— Только слюни не распускай, Твердохлебов! — резко оборвал генерал. — Раньше я такого за тобой не замечал! Придумаем что-нибудь! Жди!

На другом конце провода Твердохлебов положил телефонную трубку на ящик, ладонью утер мокрое от пота лицо.

За дощатым столом сидели Балясин, Чудилин и отец Михаил.

— Ну, где этот картежник хренов? — зло спросил Твердохлебов.

— Сказал, мигом обернется, — ответил Чудилин, куря самокрутку.

— А Глымов? Шилкин? — Твердохлебов тяжело опустился на табуретку. — За смертью их посылать…

— А сколько нас от первого состава уцелело? — вдруг спросил Балясин. — Считаю — всего девять человек получается…

— Уже хорошо, — усмехнулся Чудилин.

Наверху продолжала греметь канонада, стены блиндажа дрожали.

— Немец совсем озверел — долбит и долбит, — пробормотал Балясин.

— Разозлили мы их здорово… — опять усмехнулся Чудилин.

— Скорее — майор Харченко, — вздохнул Балясин. — Паскудный был человек, как его только земля носила?

— Негоже так, ребята, не по-христиански: про покойника — или ничего, или хорошо, — прогудел отец Михаил.

— Тогда лучше помолчим, — отозвался Балясин. — А ты помолись за нас, батюшка, за всех отверженных и погибших…

Но молчание было недолгим — дверь в блиндаж открылась, и один за другим вошли Шилкин, Глымов и Леха Стира с мешками за спиной. У Лехи была забинтована рука, у Шилкина перевязана голова, и пилотка едва держалась на самом затылке. В ту же минуту рвануло так, что ходуном заходили бревна наката.

— Ну, озверел фашист, мать честная!

Штрафники прошли к столу, сняли свои «сидоры», стали вытаскивать банки, пачки галет, бутылки рома.

— Остатки сладки! — сказал Стира.

— Раздали ребятам все, что было в ямке спрятано. Выгребли подчистую, — добавил Глымов.

— Короче, кормушка закончилась, — заключил Шилкин.

Сообща принялись вскрывать ножами консервные банки, откупоривать бутылки, расставляли алюминиевые мятые кружки.

— Отец Михаил, молитву прочтешь или так поминать будем? — спросил Твердохлебов.

Священник задумчиво смотрел в пространство, словно и не слышал вопроса.

— Э, отец Михаил, ты, с Богом беседуешь, что ли? — опять спросил Твердохлебов.

— Слышь, братцы, — сказал Балясин, — тихо-то как… Перестал немец лупить…

— Небось, снаряды кончились, — хмыкнул Леха Стира.

Снова со скрипом подалась дверь, и в блиндаж спустились Оглоблин, Петельников и Манякин.

— Ну вот, теперь все, — приглядевшись, сказал Твердохлебов. — Садись, ребята…

За столом стало тесно. Дергалось и металось из стороны в сторону пламя коптилки. Твердохлебов разлил ром, пустую бутылку поставил под стол. Все взялись за кружки и разом посмотрели на отца Михаила. Тот кашлянул, прочищая горло, и голос его ровно загудел:

— Со духи праведных скончавшихся души рабов Твоих, Спасе, упокой, сохраняя во блаженной жизни, аже у Тебе, человеколюбче. В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святии упокоеваются, упокой и души рабов Твоих, яко един еси человеколюбец. Аминь.

Штрафники встали и, не чокаясь, выпили. Так же молча сели, ножами стали цеплять куски тушенки из банок. Отец Михаил сперва понюхал и съел галету, потом тоже достал нож и принялся за тушенку…

— Кто затеял эту дурацкую операцию с продовольственными складами немцев?! — раздраженно спрашивал командующий фронтом.

— Ответственность несу я, товарищ командующий, — вытянувшись, ответил генерал Лыков.

— Вы-то об этом знали, Сергей Павлович? — глянул командующий фронтом на командарма, который сидел за столом.

Стол был длинный, и за ним плечом к плечу сидели генералы, средних лет и пожилые, совсем лысые и с густыми, с сильной проседью шевелюрами. На стене, в которую стол упирался торцом, висела большая карта фронта, испещренная красными и синими стрелами, кружками и квадратами.

— Да, я был поставлен в известность, товарищ командующий. — Командарм встал, одернул китель. — Я дал разрешение на проведение операции.

— Черт знает что! Фронт к наступлению готовится, резервы по сусекам едва наскребаем, а вы… Сосисок немецких захотелось?

— Честно говоря, армия снабжается продольствием из рук вон плохо, солдаты недоедают, физическое состояние хуже некуда, — набравшись храбрости, ответил командарм.

— Знаю! — резко ответил командующий. — Не вас одних снабжают плохо. И не потому, что доставка продовольствия организована плохо, а потому, что нету! Страна отдает фронту последнее, и это мы должны понимать. Женщины и дети сутками у станков стоят, в голодные обмороки падают — это мы тоже должны понимать, — командующий тоже перевел взгляд на Лыкова. — Потери большие у вас?

— Двадцать четыре особиста с начальником особого отдела дивизии майором Харченко. Остальные штрафники.

— Штрафников сколько? Или вы их не считаете? Они для вас не люди?! — вновь резко и зло спросил командующий.

— Прошу прощения, товарищ командующий, у меня нет точных данных. Что-то около ста пятидесяти человек. По всей вероятности, больше. Точные данные у меня будут к вечеру.

— И что же, вернулись, несолоно хлебавши? Надавал немец по шеям? — усмехнулся командующий. — Так вам и надо! Штрафников только жалко… — Командующий фронтом прошел несколько шагов вдоль стола, повторил, опустив голову. — Очень жалко… Садитесь. Мы к этому еще вернемся. Прошу внимания всех!

Генералы зашевелились, повернули головы к командующему, который остановился у карты и взял в руки короткую указку.

— Получен приказ о подготовке к наступлению нашего фронта. Подробную диспозицию — кому и куда наступать — получим позже. Думаю, месяца через два. Это время 324 мы должны использовать для активной подготовки к наступлению. Чтоб не получилось у нас, как… у генерала Лыкова — пошли за водкой и сосисками, а вернулись с побитыми мордами.

Генералы заулыбались, поглядывая на Лыкова, который сидел в дальнем конце стола, опустив голову, прижав ко лбу кулак. Было видно, как на виске вздулась и пульсирует вена. Генералу было стыдно…

* * *

Ревела буря, дождь шумел,

Во мраке молнии блистали-и-и,

И беспрерывно гром гремел,

И ветры в дебрях бушевали-и-и! —

хором пели подвыпившие штрафники. Угрюмая сила слышалась в хоре, и вел этот хор густой голос отца Михаила. Штрафников теперь набилось в блиндаж — яблоку негде упасть, от табачного дыма нечем было дышать.

— Эй, хватит! — крикнул Чудилин и грохнул кулаком по столу. Песня оборвалась. — Развели тоску смертную, братцы! Не могу, душа веселья просит! Когда друзей поминают — веселиться надо!

Леха Стира ущипнул струны гитары, заголосил:

Мимо кузницы шла — все посвистывала,

Увидала кузнеца — сиськи выставила!

Услышав одобрительный смех, Леха заголосил пуще прежнего:

У меня есть прэдмет — у тебя такого нету!

Приходи на печь при этом — познакомиться с прэдметом!

Леха Стира покосился на отца Михаила и продолжал:

Увидала мужика, подумала, угодника,

А он вынул из порток больше сковородника!

Штрафники качали головами, скребли в затылках.

— Ну, блатарь, ну, охальник!

— Жарь, Леха, давай!

Сотворил меня Господь — сам расхохотался:

«Я таких-то дураков творить не собирался!»

Леха Стира вновь постреливал озорными глазами в сторону отца Михаила.