У продовольственного склада, длинного сарая с узкими окошками, Твердохлебов с водителем погрузили в «газик» десять канистр со спиртом.

— Че это? — спросил водитель, здоровый мужик, бывший старшина. — Бензин?

— Наркомовские, — шепнул Твердохлебов. — Грузи быстрей.

— Наступление, значит, — сделал вывод старшина. — Ладно, хлебнем пшеничной!

А в блиндаже комдив Лыков смотрел на карту, мрачно курил папиросу, потом крикнул громко:

— Антипов, сукин ты сын! Я когда чаю у тебя просил?! А ты небось уже дрыхнешь?!

Дверь в блиндаж тут же отворилась, и на пороге вырос ординарец с двумя кружками, в которых дымился горячий чай.

— Чуть чего, сразу «спишь»… Антипов никогда не спит. Антипов под дверью томился, ждал, когда попросите, — бурчал на ходу ординарец. Поставил кружки на стол, спросил:

— Есть будете?

— Какая еда ночью, совсем очумел, Антипов? — зло посмотрел на него генерал.

— Так ведь не ужинали. Считай, с утра ходите не жрамши.

— Иди, Антипов, не действуй мне на нервы.

— Мне что? Как скажете… наше дело предложить. А вы — начальники, вам виднее… — уходя, бубнил ординарец.

Лыков глотнул чаю, пососал потухшую папиросу. Телятников тоже отпил несколько глотков, сказал:

— И все-таки, Илья Григорьич, я считаю, надо было ему сказать…

— Что сказать?! — нервно переспросил Лыков.

— Что переправа и захват плацдамра, который ему поручен, — это отвлекающий маневр. Что главный удар будет нанесен в другом месте.

— Как сказать? Дорогой Василий Степаныч, посылаем тебя и твоих штрафничков на убой, как пушечное мясо. Все погибнут ни за понюх табаку, потому что помощи вы не дождетесь, наступление начнется в другом месте…

— Он все равно не отказался бы, — перебил начальник штаба.

— Конечно, не отказался бы, — кивнул Лыков. — Он вышел бы отсюда и застрелился.

— Не думаю… — вздохнул Телятников. — Он столько перенес… и выстоял… мужественный человек… терпеливый. А так получается — всех штрафников обманываем.

— Все, прекратили дискуссию, Иван Иваныч! — Словно защищаясь, Лыков выставил перед собой руки. — С меня одного гуманиста по ноздри хватило! Откуда вы только беретесь, такие сердобольные?

— Из тех же ворот, откуда и весь народ, — улыбнулся Телятников.

Холодное солнце стояло в зените, ветер гнал по низкому свинцовому небу клочья облаков. В глубине позиций штрафного батальона в шесть шеренг построились штрафники. Шеренги тянулись длинные, метров по двадцать. Штрафники были исхудалые и небритые, но в справных телогрейках и шинелях, в целых кирзухах, и все при оружии — автоматы или винтовки, у многих в кобурах еще и пистолеты, на поясах штык-ножи, гранаты, за плечами вещмешки.

Рядом с Твердохлебовым шагал размашисто начальник особого отдела подполковник Зубарев, за ними пятеро сержантов-особистов и адъютант, лейтенант Цветков. Они шли, бегло поглядывая на лица штрафников. Вдруг Твердохлебов остановился перед долговязым штрафником лет тридцати пяти, с длинным лошадиным лицом и веселыми голубыми глазами.

— Фамилия? — спросил Твердохлебов.

— Ложкин. Тимофей Савельич. — Штрафник улыбнулся, показав большие желтые, как у лошади, зубы. — Бывший лейтенант, командир взвода триста девянадцатого стрелкового полка, товарищ командир бригады.

— Что натворил, Ложкин? — спросил Зубарев.

— Та ничого особенного, гражданин подполковник. С командиром роты подрался. В карты играли, а он шельмовать начал. Ну и повздорили. А он телегу на меня накатал командиру полка. Вранья там було видимо-невидимо, шо я пьяница, шо я антисоветский элемент, шо я солдатские пайки ворую… А командир полка поверил и — под трибунал меня.

— Невинная овца, получается, — усмехнулся Зубарев.

— Почему невинная? В карты играл, подрался — шо було, то було…

— Бессмысленно с ними беседы беседовать. — Зубарев глянул на Твердохлебова. — Они все не виноватые и в штрафники попали по ошибке. — Подполковник повернулся к строю, почти выкрикнул: — Внимание, штрафники! Это ваш новый командир — Твердохлебов, комбриг штрафной бригады. Беспрекословно выполнять все его приказы. За невыполнение — расстрел! Скоро наступление, и каждый из вас сможет в бою искупить свою вину перед Родиной! Кровью искупить! За трусость в бою — расстрел! За уклонение от выполнения боевой задачи — расстрел!

— Вы их вовсе запугали, гражданин подполковник, — вполголоса сказал Твердохлебов.

Зубарев замолчал, покосился на Твердохлебова, проговорил:

— Пожалуйста, говорите вы…

— Вон в том леске вас ждут пилы и топоры! Топайте все туда, и придется хорошо поработать! — Твердохлебов показал на кромку леса.

Штрафники повернулись к лесу, видневшемуся вдали. Затем один неуверенно шагнул вперед, пошел, оглянулся на Твердохлебова, зашагал быстрее. За ним — второй, третий, и вот уже тысячная толпа рысцой устремилась клесу…

— К послезавтра плоты и настилы должны быть готовы, — сказал Зубарев.

— Будут готовы, гражданин подполковник, — ответил Твердохлебов, глядя вслед удаляющейся толпе. Густой топот доносился до них.

В лесу здесь и там стучали топоры. С глухим шумом, цепляясь за кроны соседних деревьев, обрушивались на землю березы и ели. Ждавшие в сторонке солдаты тут же принимались обрубать сучья, распиливали стволы вдоль.

Пять-шесть человек, как бурлаки, обвязавшись одной веревкой, тащили половинки длинных стволов поближе к реке. Там в зарослях кустарника сбивали из них плоты, связывали веревками, сколачивали большими семивершковыми гвоздями.

— Костров не разжигать! Соблюдать маскировку! Чтоб с воздуха вас не заметили. — Ротный Шилкин ходил от одной группы к другой и повторял охрипшим голосом: — Костров не разжигать! Соблюдать маскировку.

Твердохлебов стоял на берегу реки и смотрел на противоположный берег, дымил самокруткой. Река не казалась такой уж широкой. Гладкие волны, отливая сталью, катились вдаль. Берег напротив был неплохо виден — лишь серые клочья тумана путались в голом осеннем кустарнике. Метров за двести от кромки берега начинались немецкие окопы, пулеметные гнезда, брустверы из камней, земли и мешков с песком.

Твердохлебов смотрел в бинокль, медленно вел его по линии обороны противника.

Неподалеку от него сидели на камнях ротные командиры Шилкин, Балясин и Глымов. Курили, переговаривались:

— Ширина-то плевая — метров двести, не больше, — говорил Шилкин.

— Нам страшна не ширина, а глубина, — сказал Балясин.

— На середке глыбко, — сказал Глымов. — Я плавал ночью, нырял…

— В такую холодрыгу? — недоверчиво посмотрел на него Шилкин.

— Метра два с половинкой будет, — закончил фразу Глымов. — С обмундировкой, да с автоматом, да с гранатами — человек враз потонет.

— А пушки?

— Про пушки и говорить нечего, — махнул рукой Балясин.

— Ох, братцы, вас послушать, так голяком переправляться надо, — сказал с досадой Шилкин.

— Вон наш Жуков стоит — он все уже решил, как надо, — усмехнулся Глымов.

— Не, не Жуков… Рокоссовский, — улыбнулся Балясин.

Ночью работы не прекращались. Стучали топоры, визжали пилы, слышались крики:

— Поберегись!

И с шумом падало дерево, глухо ударяясь о землю, летели в стороны обломки сучьев. В глубине леса раздался истошный крик — это поваленное дерево ударилось обрубленным комлем о землю, комель подпрыгнул и со страшной силой ударил оказавшегося рядом штрафника. Того отбросило метров на десять, и на землю он упал уже мертвый. Подбежавшие люди только и смогли, что закрыть ему глаза.

— Повезло, — сказал кто-то. — Сразу отошел, не мучился…

— Что встали! — заорал издалека ротный. — Давай за дело! Я один, что ль, сучья обрубать буду?!

— Как рубить-то? — спросил еще кто-то. — Темень уже — не видать ни хрена.

— А вот так и рубить! Не бойсь, не промахнешься! А промахнешься — в медсанбат отправят, опять хорошо! Костров не разжигать! Давай! Давай!