2

«На обложке журнала “Странник”, который всегда возил с собой отец, я прочла в очень раннем возрасте поразившие меня слова: “Не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем” [20]».

Научилась читать «без всякого содействия старших» по журналам «Всемирная иллюстрация», «Ваза» (дамский журнал мод и литературы) и газете «Сын Отечества».

Любимые книги детства — древняя история, по которой училась в пансионе мать (М.-М. читала только про Элладу; Рим был неинтересен), и священная история со множеством картинок. «У нас в сарае был целый сундук с коллекцией лампад, старинных церковных книг. И на стенах нашего бедного жилья были развешаны великолепные гравюры Рафаэля, Винчи — всё подарки отца».

С семи (или восьми) лет — в киевской приходской школе, затем в гимназии (училась прекрасно).

С первых школьных дней на всю жизнь установилась тесная душевная связь с одноклассницей Нилочкой (Леониллой Николаевной) Чеботаревой (в браке Тарасовой, матерью знаменитой актрисы Аллы Константиновны Тарасовой).

«В 12 лет подготовляла в гимназию 11-летнюю Леониллу по ее личной просьбе. Гонораром были груши “принц-мадам” и 3 руб. в месяц».

Первые стихи — в гимназии, в 11 лет. Одно — «Евангелие из “Хижины дяди Тома”» (сохранилось лишь название), другое — про «обожаемого учителя истории Буренкова», их знало наизусть полкласса:

и т. д. — все имена из «Древней истории» Иловайского. Кончалось оно так:

«В 14 лет был особенно сильный, до <…> экстаза религиозный подъем — жажда умереть в молитвенном состоянии от предельного блаженства и какой-то нестерпимо сладостной муки. Письма Христу, относимые в Лавру и тайно подкладываемые под местной иконой Спасителя», «желание умереть, чтобы стать еще ближе к Нему».

В гимназические годы «кухня была моим рабочим кабинетом в долгие осенние и зимние вечера. Я запиралась в ней под предлогом учебных занятий, но им было уделено самое скромное место. Несравненно больше времени было посвящено чтению (Тургенев, Достоевский, Гюго, Диккенс, Теккерей и тут же безвкусные исторические романы, путешествия). Сколько слез было пролито над ними. Вторым занятием на кухне было стихотворство». Любимейшая слушательница и ближайший друг этих лет — младшая сестра Настя.

«В 16 лет — перелом в нигилизм. Отказ от причащения». Стихотворение о дружине князя Олега — первая публикация в газете «Киевлянин» [21].

«Ночи на Днепре. Молодость! 18 лет … разлив песен о могиле, которая с ветром гомонила, о черном Сагайдачном, о “хлопцах баламутах”, о “червоной калине над криницей”. А беседы — о Желябове, о Перовской, о страданиях народа, об “ужасах царизма”». «Переезд на ст. Грязи торговать книгами, чтобы нажить денег для поездки в Карийские тюрьмы [22], освободить томящихся там узников».

1890: «На 21 году возврат в Киев после письма Леониллы: приезжай, есть дело, которому можно посвятить жизнь (остатки партии народовольцев вербовали в Киеве молодежь)». «24-хчасовая в сутки работа разрушения старого мира. Ради нее мы спали на досках, ели то, что было противно, лишали себя самых невинных радостей — театра, катания на коньках, “обывательских” вечеринок». Девушки этого поколения «с мученическим экстазом приносили огромные жертвы — порывали все связи с родителями, с женихами, выходили замуж по указке главы партии» (правда, таких жертв М.-М. приносить не пришлось).

«22 года. Выход из партии (хотелось уже “дела”, а жизнь сводилась к изучению политэкономии и социализма)».

«На 24 году, не дождавшись “дела” и потеряв веру в начавшуюся распадаться партию — возврат под материнский кров в Воронеж» [23]. Еще один случай возвращения к матери: «испугало в Киеве предложение Макса Бродского стать во главе детского журнала. Этот предлагал вдобавок какие-то тысячи. Помню, с какой поспешностью собралась я тогда в Воронеж (к матери), чтобы прекратить все разговоры по этому поводу. (Может быть, в нищете своей испугалась и соблазна тысяч)».

В 1895* — 26 лет — «возврат к христианству — евангелизм, толстовство, интерес к армии Бутса [24], к неплюевцам [25], к сектантству»; «гувернантство с целью побывать за границей (Италия)». «Первая картинная галерея в Милане, где я чуть с ума не сошла от потрясения

перед красотой Магдалин и Мадонн, перед человеческой Красотой, понимаемой именно так, как я ее понимала. Я — и Рафаэль, и Тициан. И Винчи. И еще — моя сестра. Мы были в высшей степени одиноки в нашем чувстве красоты в Киевском затоне, в среде, где по стенам висели приложения к “Ниве”» [26].

Обязанности гувернантки М.-М. исполняла в семье киевского миллионера Даниила Балаховского. «Меня почему-то высоко ценили и ожидали каких-то блестящих результатов от моего общения с детьми».

Жена Балаховского, Софья Исааковна, была к ней благосклонна, ее брат, будущий знаменитый философ Лев Шестов, стал ее близким другом.

За границей — «начало романа, не имевшего продолжения» с 22-летним юношей — Анатолием Васильевичем Луначарским [27]. «Главными действующими лицами в нем были — море, лунные ночи, весна, апельсиновые деревья в цвету». «И юность еще не любившего сердца — у него. И раненость сердца безнадежной любовью — у меня (4 года такой

любви, спасаясь от которой и за границу бросилась). Была с его стороны вдохновенная пропаганда марксизма. С моей — изумление перед его ораторским искусством и памятью (кого он только не цитировал наизусть!). Я называла его в письмах к Л<ьву> Ш<естову> “гениальным мальчиком”. Когда я уехала в Париж, а он остался в Ницце — каждый день приходило письмо с подписью: “Твой — Толя”. Но он не был “мой” — не моих небес. Не породнились души». Помимо этой и еще нескольких дневниковых записей («По одной записке Луначарского у меня в ГИЗе в 20-м году взяли, не читая, рукопись детской пьесы и выдали аванс»), остался обращенный к Луначарскому довольно беспомощный стихотворный цикл 1893 г. и включенное в настоящее издание стихотворение 1925 г. «Памяти Ривьерских дней».

Тогда же завязывается дружба с женой родного брата будущего наркома — известного киевского врача-психиатра Платона Луначарского — Софьей Николаевной. (Второй ее муж — революционер-большевик П.Г. Смидович.)

В 1896 — 27 лет — «разрыв с гувернантством — Париж (у богатой приятельницы)… Цель — знакомство с русскими революционерами <…>. Осознание, что до революции еще далеко», не помешавшее, однако, при возвращении на родину М.-М. взять у Смидовича «запретные рукописи с печатью», следствием чего явился арест на границе и отправление в Петербургскую предварилку, где пришлось провести несколько месяцев. В Париже М.-М. влюбилась в женатого доктора, Андрея Ивановича Шингарёва. С ним и его сестрой и возвращалась в Россию. В поезде сестру Шингарева, «изнеженную и истеричную, уложили кое-как. Пришлось сесть тесно, прижавшись, друг к другу. “Давайте спать по очереди. Вы на моем плече, а я потом на вашем. У меня есть маленькая подушечка”. Это была наша первая и последняя брачная ночь. Без поцелуев и объятий, но в глубоком слиянии душ». Год разлуки. Потом встреча в воронежском селе Гнездиловка, где Шингарёв практиковал, а М.-М. «заболела тифом. Ему пришлось каждый день навещать меня… Я не хотела выздоравливать, не хотела жить без него. Не хотела и с ним (жена, двое детей) [28]. И я выпила морфий. Но такую большую дозу, что она уже не могла подействовать, и не трудно было меня спасти». Вспоминая этот «роман» в дневнике 1947 г., М.-М. цитирует Случевского: