«Страшные в шуточности своей заповеди сложили мы с сестрой в ницшеанский период жизни: Падая, не разбивайся. Разбиваясь, склеивайся и делай вид, что ты никогда не разбивался. Полюби мармелад, чтобы было чем жить, когда заболеешь проказой. Прыгай через чужие головы, если не хочешь, чтоб прыгали через твою, вышибли тебе глаз. Не ходи на Фавор — всё равно не преобразишься. В этот же период мы пели с ней дуэтом Бодлеровские (или Верленовские?) литании Сатане. Пели как будто бы в шутку, но однажды обе дружно и безутешно зарыдали» [47].

«Мы, я и сверстники мои, интеллигенты — дети предрассветной, переходной, нет, не переходной, а переломной, и при этом костоломной эпохи. И перелом этот, сокрушающий кости, может быть, отменяющий их во имя нового органического строения души, прошел через так называемых декадентов — Брюсова, Соллогуба, Гиппиус, Добролюбова, Белого и др. Кто не был, как я, настоящим декадентом, всё равно переламывал свои кости на “переоценке ценностей” Ницше и глотал змею “вечного возвращения”, т. е. бессмыслицы бытия и гордыни Кирилловского человекобога. Мы были не только раздвоены и обескрылены, как Ставрогин “Бесов”, мы были растроены, расчетверены, раздесятеряны. Нам надо было соощутить в себе множество различных ликов и не сойти от этого с ума. Из них надо было создать себе свое новое “я”. Спасаясь от хаоса и в жажде самосозидания люди бросались в “неохристианство” — Гиппиус, Мережковский, Эрн, Свенцицкий и т. д. В теософию и антропософию, как Белый; в сектантство, как Добролюбов. В “творчество из ничего”, как Шестов, путь которого роковой и страшный, но единственный реальный путь, — к нему взывал самый жребий раздробления, сокрушения костей (ведь сокрушались кости не только своего “я”, но и всего мироздания). Никакая философия, никакая доныне установленная догма для видевших крушения “тысячелетних ценностей” не может быть спасительной до конца» [48].

М.-М. декадентского периода не очень понравилась Евгении Герцык: «Хорошенькая и полногрудая украинка Мирович, печатавшая в журналах декадентские пустячки [49]. Вся — ходячий трагизм. Заметив заколотую на мне скромную брошку — якорь — значительно произнесла: “Вы не должны носить якорь. Вам к лицу безнадежность”» [50].

С шестовской идеей безнадежности как высшей надежды связана одна из любимых мыслей М.-М., к которой она не раз на протяжении долгих лет возвращалась:

Безнадежности преисполнен ее «первый брачный союз» — четырехлетний роман с одним известным московским доктором, женатым человеком и отцом семейства (об этом М.-М. тогда не подозревала) [51].

В Москве М.-М. живет уроками — в семьях Лурье, Шиков и их знакомых — и «случайными литературными заработками» [52]: изредка публикует театральные рецензии [53]и стихи [54]. В 1904 г. выходят ее первая книжка стихов и рассказов для детей «Снежинки» [55]и перевод с итальянского: «Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим» (литературным редактором перевода был Борис Зайцев); в 1908 г. — книга рассказов для детей «Золотой дом» [56].

В 1909 г., после ухода Мережковского с поста заведующего литературно-критическим отделом журнала «Русская мысль», С.В. Лурье принимает на себя его обязанности и приглашает к сотрудничеству М.-М. («роетесь в мусоре мысли человеческой» [57], — язвительно повторяет ее фразу о чтении рукописей, присылаемых в беллетристический отдел, Лев Толстой во время их единственной, но длинной беседы).

За короткий период с января 1909 по октябрь 1910 в журнале напечатаны более двадцати ее рецензий [58], одна статья [59]и перевод французского «романа из современных нравов» Ж. Рони (Рони-младший) «Судьба Дерива» [60]. В 1910 г. художественную литературу в «Русской мысли» рецензируют фактически два человека: М.-М. и В.Я. Брюсов (иногда им помогает Ю. Айхенвальд). Осенью 1910 г. Брюсов принимает на себя заведование библиографическим отделом, и рецензии М.-М. перестают появляться в этом издании — то ли потому, что ее психологический импрессионизм был чужд острому и сухому стилю

Брюсова, то ли потому, что «умственная» брюсовская линия была ей не очень близка, то ли оттого, что ушла с головой в новую переводческую работу (о которой чуть позже). В «Русской мысли» отныне она печатается очень нерегулярно [61]: мемуарный очерк о посещении Толстого в Ясной Поляне (1911. № 1), два стихотворения (в 1914 и 1916), заметка о пьесе Д.С. Мережковского [62].

Журнальная работа приводит ее к людям, которые становятся умственными спутниками всей ее дальнейшей жизни. Это Л.Н. Толстой (визит к нему подробно описан самой М.-М., ее дневник советского времени фиксирует не только этапы проживания толстовского художественного мира, но и споры с философским учением графа). И Елена Генриховна Гуро.

3

В заметке о «Шарманке» Гуро М.-М. писала: «Об этой книге нельзя говорить: есть. Она вся im Werden» [63], «точно девочка-подросток впервые вышла на сцену — талантливая девочка… Острые локти, красные руки, захлебывающийся смех; она может поправить чулок, даже не заметив этого движения. Не умеет ходить по сцене. Вдруг забасит для чего-то мужским голосом, положит нога на ногу (переняла у кузена)», «милая, милая книга» [64]. Познакомившись, они быстро подружились: «Малахиева приезжала к нам на дачу», «познакомила нас с Ремизовым» [65]— вспоминал М.В. Матюшин (муж Гуро). На личных отношениях не отразился неприятный эпизод: «По просьбе Малахиевой Гуро послала одно из стихотворений в “Русскую мысль”, но оно было отвергнуто редакцией. После этого Гуро дала слово никуда не посылать своих вещей и выступать в печати только со своими единомышленниками по искусству» [66](однако по рекомендации М.-М. Гуро удалось опубликовать два рисунка в детском журнале «Тропинка» [67]). Характерная для обеих неподвластность «законам земного тяготения», интимно сближающая их острая тоска по нереализованному в жизни материнству [68], человеческая симпатия оставляли за скобками совершенно очевидную эстетическую полярность подружившейся с футуристами Гуро и не принимающей поэтического авангардизма М.-М. Желание полнее понимать свою умершую приятельницу заставляет М.-М. приглядываться к футуристическим опытам словотворчества [69]и спустя десятилетия внимательно перечитывать Хлебникова. Именно то, что оттолкнуло от Гуро в свое время Бенедикта Лившица, привлекало в ней М.-М.: «Ее излучавшаяся на всё окружающее умиротворяющая прозрачность человека, уже сведшего счеты с жизнью» [70](Бенедикт Лившиц, «усматривавший личную обиду в существовании запредельного мира», ощутил это как «безмолвный вызов» [71]).