«Вечерний час. В прихожей печка…»
Вечерний час. В прихожей печка
Сырым осинником трещит.
Душа покорно, как овечка,
Жует свой пережитый быт:
Чугун с разлившимися щами,
Каких-то тряпок недочет,
Декрет не торговать дровами
И «прачка завтра не придет».
Жужжат старушьи причитанья,
Докучное веретено.
И синим лунным чарованьем
Горит морозное окно.
«Лежу, укрывшись с головою…»
Лежу, укрывшись с головою,
Темно, и тихо, и тепло.
А за стенами злой пургою
Всю Красюковку замело.
И снится, что ходить не надо
По ней отныне никогда,
Что в Киновии за оградой
Я сплю под крыльями креста.
Что вой глухой метели слышу
Я под гробовой пеленой.
И только грудь, как раньше, дышит
Надеждой глупой и смешной.
«Хрустит обтаявшею коркой…»
Хрустит обтаявшею коркой
На тротуаре скользком лед.
Грачи толкутся на пригорке,
За лесом колокол гудёт
Великопостным грустным гудом.
Над Лаврой туча из свинца.
.
А я несу лудить посуду
Под кров Семена-кузнеца.
«Обменяться улыбкой с вечерней звездою…»
Обменяться улыбкой с вечерней звездою
На подмерзших ступенях крыльца.
Попрощаться с весенней зеленой зарею,
Ощутив благовестье конца.
И потом, полосатым себя одеялом,
Как надгробным покровом, укрыв,
Вдруг увидеть с тоскою, что старый, усталый,
Твой упрямый двойник еще жив
И животно тепло одеяла впивает,
И дремотно ликует, что близится сон,
И гнездится, подушки свои оправляя,
Неразрывно и жутко с тобой сопряжен.
В вагоне
Про теленка и козленка,
Про полову для коров
Вкруг меня стрекочет звонко
Стая бабьих голосов.
Мещанин, пропитан ядом
Всех убытков и обид,
Над газетой беспощадно
Революцию костит.
«Да, действительно, свобода, —
Старики в углу кряхтят. —
Сняли десять шкур с народа,
Лоб крестить — купи мандат».
И безусый комсомолец
Вдруг истошно возопил:
«Стать марксистом каждый волен!
Кто в ячейку поступил —
У того — глядите сами —
Что я ем и что я пью —
На руке браслет с часами
И мандат из Ге-Пе-У!»
Сразу смолкли разговоры,
Молча в окна все глядят.
Только поезд тараторит:
«Ге-Пе-У, мандат, мандат…»
Уголок летнего Арбата, 10 ч. утра
Ослепший на фронте
Солдат
Играет на флейте
Под грохот трамвая.
На рынок Смоленский
Бежит деловая
Толпа
Распаленных заботой
И зноем хозяек,
Не слушая жалобы
Томной и сладкой
На холодность Гретхен,
Что Зибель влюбленный
Цветам доверяет.
Горячее лето
Мороженщик студит
На том же углу,
Рукой грязноватой
На круглую вафлю
Кладя осторожно
Свой снег подслащенный.
Босой, полуголый
Следит ком-со-молец
С нескрытой алчбою
За тающей вафлей
Во рту комсомолки,
Не в силах дождаться
Мгновения пира.
Старик, убеленный
Семидесятой
Зимою,
Подагрик
(Быть может, сенатор
Былого режима —
В лице изможденном
Еще уцелели
Черты олимпийства) —
Без слова и жеста стоит терпеливо
Над жалким лоточком
Тщедушных конвертов
По миллиону
За каждую пару.
В истрепанном платье
Еще молодая
Жена офицера
(Вернее, вдова,
Потому что нет вести
О муже пропавшем
Ни с Сербской границы,
Ни из Берлина
Пять лет с половиной) —
Жена офицера
Из шелковой тряпки
Нашила шляпенок
И чепчиков детских
И, их нанизавши
На тонкой бечевке,
Как вялую рыбу,
Несет на базар.
Лимонно-зеленый
От жизни в притонах
И скудости пищи
Стоит у забора,
Крича «папиросы»,
Шустрый мальчишка.
А выше, на будке,
Пестреют афиши:
«Любовь старика»,
«Приключенье Бим-Бома»,
«Мистерия Буфф»,
«Спешите, бегите,
Скорей покупайте
Заем».
Высоко и тонко,
Как визг поросенка,
То грубо, то дико,
Как хрюканье раненой
Стаи кабаньей,
Автомобильных сирен отовсюду
Несутся гудки.
На перекрестке Малютка
Вам тянет в тугих узелках
Васильки и ромашки.
Купите, купите
Улыбку природы
За пять замусоленных
Красных бумажек,
А девочка купит
На них поскорее
Любезную ей
Сладковатую гадость
В двух тоненьких вафлях.
Цветочку средь камней,
Столица и ей
Подарит на мгновенье
Прохладу и радость
За пять замусоленных
Красных бумажек.