«Не шумите, ветры, так приветно…»
Не шумите, ветры, так приветно.
Я не здешний. Я от века странник.
И со мной шептаться вам запретно.
Из эдемов мира я изгнанник.
Для меня нет отдыха и крова,
Ни струи прохладного ручья
Ни в пределах жребия земного,
Ни в иных пространствах бытия.
Рассвет
Выплывают из пещеры Ночи
Смутные предметы, лики дня.
Недоверчиво знакомые их очи
И нерадостно косятся на меня.
Полупризрак, полутень былого,
Я для них смущающий укор
И намек, что тайн пути ночного
Не уловит утренний их взор.
Белизной синеющею двери
Больно ранят сумрачный покой.
Свет растет, но взор ему не верит,
Взор души с полночной слился тьмой.
Стук ножа в подпольной кухне гулок.
Где-то льется переплеск ведра.
Воз грохочет в дальнем переулке,
День базарный — повезли дрова.
Рынок жизни. Купля и продажа.
Бой стяжаний. Жажда обмануть.
Тихо шепчет сердце: «О, когда же
На земле окончится мой путь».
На тюремной прогулке
Опять мне идти по той же дорожке.
Помоги мне, Господи, помоги…
Пробей в тюремной стене окошко
Иль нетерпенье мое сожги.
Стеной у стены всё те же березы,
За стеною, Господи, всё тот же плач,
Наутро всё той же казни угрозы,
Сторож немой и глухой палач.
И желчь, и уксус трапезы тюремной,
Перезвон оков, часовых шаги,
Досуг мертвящий, труд подъяремный,
Помоги мне, Господи, помоги!
«На этот синий купол в инее…»
На этот синий купол в инее
И на морозный этот крест
Туманы зимнего уныния
Ползут с изгнаннических мест.
Туманы дольние и слезные
Со всех сторон плывут, плывут.
И осенения березные
Для них шатер тоски плетут.
И льнут, и льнут воспоминания
К багряно-тусклым кирпичам
Всей подневольностью изгнания,
Всей болью по родным краям.
«Ущербный месяц выплывает…»
Ущербный месяц выплывает
Над белым саваном полей
И тусклый медный свет роняет
На половицы у дверей.
Такой же, гаснущий и хмурый,
К остывшей печке прислоня
Свой лик, ущербный и понурый,
Порой ты смотришь на меня.
И жизнь моя тогда — гробница,
Где на истертых письменах
Неясно мертвый свет струится
Воспоминания и сна.
«Ах, я не смею тосковать…»
Не мне роптать.
[Баратынский]
Ах, я не смею тосковать —
Не мне роптать. Не мне роптать.
Так милосерд Господь ко мне
И в горних духа, и вовне.
Так много света мне дано
В мое убогое окно;
Таких видений чудеса
Мне посылают небеса;
Такой великой красотой
Земная жизнь передо мной
Цвела и вновь цветет,
Горит, сияет и поет…
.
Но в небе есть одна звезда,
Чье имя — Нет. А было — Да.
«Игрой моей любимой в детстве было…»
Игрой моей любимой в детстве было
По черному пожарищу блуждать.
В те дни вкруг нас пожаром истребило
Домов десятков пять.
И меж обугленных остатков пробираясь
Когда-то крепкого жилья
И запустенья видом наслаждаясь,
Чего-то всё искала я.
Казалось, здесь (не дома, за стенами,
Под кровлею дав ящей потолка)
Найдется то, что грезами и снами
Обещано душе издалека.
И находился пахнущий навозом
С подкладкой розовой докучный шампиньон,
Хрустальных бус рассыпанные слезы,
Железный шип и медный шнур погон,
Огромный ржавый гвоздь, стеклянные осколки
И глиняной посуды черепки…
Весь этот хлам я сохраняла долго,
Залог чудес и след моей тоски.
Тоски искателя сокровищ небывалых
На обгорелых жизни пустырях…
.
И после их всю жизнь я собирала,
И ныне чту обугленный их прах.
«Влачу, как змий влачит на чреве…»
Влачу, как змий влачит на чреве,
Я в мире низменную плоть.
Запретный плод на райском древе
Высоко поместил Господь.
Уж не взираю с вожделеньем
На недоступную красу
И нищее мое смиренье
С глухим терпением несу.
И, только в снах, раскинув крылья,
Своей свободою горда,
С низин, постылых и унылых,
Я улетаю иногда.