– Хочу, Егорыч, вопрос тебе задать. Бывал ли кто-нибудь из наших селян в твоих хоромах?
– Окромя своих дворовых в горницу пути заказаны, сердешный.
– И ты, Авдотья, не видела?
– Грешно мне чужих мужиков впущать. Одним своим осударем живу.
– А пошто к тебе Афонька Шмоток наведывался, матушка?
Авдотья всплеснула руками и вновь хихикнула.
– Совсем запамятовала, батюшка. Кошечку-голубуш-ку мне мужичок доставил. У-ух, нехристь!
– Отчего нехристь, матушка? – полюбопытствовал Мамон.
– А как же, милостивец. Сам православный, а шапку под киот швырнул. Вот неразумный…
– Под кио-о-от? – тонко выдавил из себя Калистрат, приподнимаясь с лавки.
– Истинно так, осударь мой. Под святое место. Я его тогда еще осадила. Пошто, говорю, свою драную шапку на сундучок кинул, дурень…
– На сундучо-ок? – еще тоньше протянул приказчик и, хватаясь за грудь, шагнул к своей дородной супруге, закричал, вздымая кулаки. – Сама дура! Кнутом укажу стегать нещадно! Куда сундучок подевался?
– Да что ты, батюшка, взбеленился. О том я не ведаю. Мужичок тот шапку поднял, кошечку мне оставил – и восвояси.
– У-у, лиходейка! – вскричал Калистрат Егорыч и снял со стены ременный кнут.
– Не кипятись, Егорыч. Спросу с Авдотьи нет. Вели лучше Афоньку в пыточную доставить, – произнес Мамон.
– Афоньку?.. Да как же это я, – растерянно заходил по горнице приказчик. – Ведь я же его намедни к князю отправил. Эка я опростоволосился. А с ним еще господских коней отослал.
– Завтра гонцов снарядим. На веревке за шею приведем – ив темницу, – успокоил Калистрата пятидесятник и показал пальцем на стол. – Осушим еще по чарочке. Хороша у тебя наливочка, Егорыч.
– Вовек тебя не забуду, коли грамотки сыщутся. И за труды твои отблагодарю, сердешный, – проговорил Калистрат и, забыв в своей хвори, выпил еще чарку. А затем и третью. И тотчас отяжелел, ткнулся бороденкой в чашку с тертым хреном.
Мамон подмигнул Авдотье.
– Готов твой осударь. Уложи-ка его почивать. Пущай отдохнет.
Авдотья, ухмыляясь во весь рот, легко, словно перышко, подняла своего благоверного на руки, отнесла на лавку, прикрыла кафтаном и вернулась к столу.
Калистрат Егорыч вскоре заливисто захрапел, а пяти десятник придвинулся к бабе, обхватил за бедра.
– Ты чегой-то, батюшка, озорничаешь? – взвизгнув, повела плечами Авдотья. Однако от Мамона не отстранилась.
А пятидесятник, крепко стиснув дородную бабу, жарко молвил:
– Чай, надоел тебе твой козел худосочный. Обидел тебя бог мужичком.
Авдотья обмякла, разомлела.
Проспал Калистрат Егорыч до самой обедни. Едва поднялся с лавки. В голове – тяжесть пудовая, в глазах круги и нутро все переворачивает. Поминая недобрым словом пятидесятника, пошатываясь, побрел в кладовую, чтобы испить холодного квасу.
В саду под яблоней, поглаживая пухлыми руками кошек, развалилась Авдотья с довольным веселым лицом.
Приказчик чертыхнулся и вдруг вспомнил об Афоне Шмотке.
Снарядив в Москву трех холопов, Калистрат Егорыч напутствовал:
– Афоньку хватайте тихо, чтобы князь о том не ведал. Доставите воровского человека – полтиной награжу.
Глава 3 НОВАЯ БЕДА
Из леса выехали к Москве-реке. Якушка привстал на стременах и, охнув, схватился за сердце.
– Горе-то какое, братцы…
Ратники глянули на Москву и глазам своим не поверили: на месте деревянного посада, нарядных рубленых боярских теремов и храмов, бревенчатых изб стрельцов и черного ремесленного люда дымилось пожарище. Нетронутыми остались лишь Китай-город да сам государев Кремль.
Пахло гарью. Над стольным градом плыл унылый благовест.
Ратники скинули шапки, перекрестились.
– Давно ли от пожара поднялась, а тут вновь вся начисто выгорела, – скорбно проронил Афоня.
Ехали молча выжженными слободками, хмуро поглядывая по сторонам. Навстречу им брели москвитяне – понурые, неразговорчивые. И всюду на телегах везли к Божедомке обгорелые трупы, прикрытые рогожей. Уцепившись за телеги, голосили бабы и ребятишки. Было тоскливо и жутко от этих рыданий, надрывных стонов и причитаний.
Седенький попик в драном подряснике, вздымая медный крест над головой, изрекал:
– Прогневали господа, православные. Не отмолить греха ни постом, ни схимой. Грядет на Русь новая беда…
– Верно толкуешь, отче. Беда беду подгоняет. А посад здесь ни при чем. Бориса Годунова проделки. Сказывают людишки, что пожар по его злому умыслу сотворен, – зло проговорил один из слобожан.
– Пошто ему такая затея? – вмешался Афоня Шмоток.
Посадский оглянулся и, заметив оружных людей позади себя, ступил прочь.
– Да ты погодь, милок, поясни! – крикнул ему вслед бобыль, но слобожанин, натянув колпак на дерзкие глаза, проворно завернул за каменный храм.
На Варварке, поднявшись на черный обгорелый рундук, могутный посадский в кумачовой рубахе зычно прокричал на весь крестец:
– Братцы-ы! Царь Федор Иванович из Троице-Сер-гиевой лавры 1с богомолья возвращается. Айда па Троицку-у-ю! Посад челом государю бить хочет!
Толпа качнулась к посадскому и через узкий, кривой Введенский переулок ринулась, минуя Гостиный двор, к Ильинке.
– И нам бы не грех глянуть на царя-батюшку, – молвил Афоня Шмоток.
– За конями досматривай! Мне указано вас прямо на двор доставить, – проронил Якушка.
Боярский Китай-город от пожара отстояли. Лишь сгорела деревянная церковь Дмитрия Солунского на углу Рыбного переулка.
На Никольской по княжьему двору сновали дворовые холопы, сталкивали с телег поклажу и относили назад в хоромы. За ними зорко поглядывал дворецкий Пафну-тий. Чуть прозевай – мигом сопрут, нехристи.
«Ого, сколько богатства у князя. Поди, один ковер заморский полсела стоит», – подумал Иванка.
– Поспешай, поспешай, ребятушки. Вот-вот сам наедет. Слава богу, уберегли терем от пожара.
Пафнутий заметил Якушку, оборадовался.
– Помоги, милок. Запарился я тут с холопами. Едва отстояли от огня хоромы. Батюшка Андрей Андреевич с государем намедни в святую обитель на молебен уехал, а я тут один с пожитками воюю. Погляди за холопами, молодец.
Якушка кивнул и в свою очередь попросил дворецкого:
– Ратники устали с дороги. Прикажи накормить.
– Пущай в подклет идут, там и поснедают. А лошадей в конюшню заведи.
Когда мужики вышли из конюшни, к Афоне подскочил насупленный привратник Игнатий Силантьев. Цепко ухватил бобыля за ворот кафтана, притянул к себе и зло закричал:
– Проманул, нечестивец! Свое делосправили, а меня князь повелел кнутом отстегать. Отдавай полтину!
Афоня на миг растерялся, закрутил головой, но быстро пришел в себя и проговорил длинно и учтиво:
– Закинь гнев, христов человек. Полтина от селян была. С мира по нитке сбирали. Нешто ты с эким именем скаредничать зачнешь. Припомни, батюшка, как святой Игнатий благочестием и благодеяниями своими у православных в великие почести вошел. Так и ты туда же, Весь мир за тебя на селе молился. Я сам в храме перед господом тебя со свечой неустанно чтил. Велики твои труды, батюшка, святое дело сотворил. От всего страдного люда низкий поклон тебе, милостивец.
Игнатий опешил от сладкоречивого мужичонки и, сменив гнев на милость, отпустил Афоню.
– Дак я… Одним словом… Ну, да бог с тобой.
К вечеру в хоромы приехал встревоженный князь. Не глядя на оробевших челядинцев, взбежал на красное крыльцо и торопливо поднялся к княгине в светлицу.
– В добром ли здравии, Елена?
Княгиня выронила из рук вышитое полотенце, с радостной улыбкой шагнула навстречу супругу, припала к груди.
– Натерпелась страху, государь мой. Не думала с тобой свидеться. Ох, как много москвитян в огне погибло!
– Знать, господь милостив. Сберег тебя, ладушка моя. Зело за тебя боялся. Пытался, было, утром прискакать, да царь не отпустил. Приказал Федор Иванович в обители оставаться, – ласково проговорил Андрей Андреевич, обнимая жену.