– Ты бы потише, Григорий Федорович. Остерегись, вон как целовальник глазами зыркает, – молвил Пашков, понизив голос.

– Нету мочи, Истома. Горит на душе. Ведь, когда татарин на Москву пойдет, мы его грудью встречать будем. На дворянстве Русь держится. Отчего царь о нас забывает и плохо печется?

– На днях смоленские и тверские дворяне челобитную государю подали. В грамоте той просили царя, чтобы заповедные лета навсегда закрепить, – сказал Прокофий Ляпунов.

– Без того нам не жить. Мужик должен навечно к нашим землям приписан. Навечно! – громко повторил Григорий Сумбулов, ударив кулаком по столу.

Друзья согласно закивали головами.

За соседним столом отчаянно переругивались двое дворян:

– Ты в моих озерах рыбу ловишь! На святого Иова-горошпика твоих воровских людишек мои крестьяне поймали. Это што? – кричал дородный, ушастый дворянин, язвительно посматривая на соседа.

– Сам ты вор! – ответил второй, маленький и розовощекий помещик. – Лесок у меня под боком тащишь и хоромишки свои достраиваешь!

– Поклеп! Врешь, пес пучеглазый! – взвизгнул ушастый.

– Сам пес! – выкрикнул розовощекий и дернул соседа за бороду.

– А-а-а! – больно взвыл ушастый и, поднявшись на ног и, выхватил из-за пояса пистоль.

– А ну гсть, дьяволы! – зычно выкрикнул вдруг Митрий Капуста, соскочив с лавки и разбойно тряхнув черными кудрями. В мутном свете горящих факелов блеснула сабля и тяжело опустилась на стол между заспорившими дворянами. Дубовый стол развалился надвое.

Рассорившиеся дворяне оторопело заморгали глазами, присмирели. Отовсюду повернулись к Капусте захмелевшие головы. Восхищенно загалдели:

– Крепко вдарил, друже!

– Тебе, Митрий, воеводой быть!

Глава 6 НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

После сытной трапезы Якушка дозволил ратным людям часика два соснуть в подклете.

Когда княжий челядинец поднялся в терем, Болотников подошел к Афоне. Бобыль скинул лапти, размотал онучи и, блаженно покряхтывая, развалился на куче соломы.

– После трудов праведных и соснуть не грех. Ложись, Иванка.

– Днем попусту валяться не привык. Айда лучше на Красную. Сегодня пятница – день базарный.

Шмоток зевнул, потянулся и повернулся на бок.

– Спать долго – жить с долгом. Поднимайся, Афоня.

Шмоток, услышав поговорку, обернулся к Болотникову, рассмеялся:

– Люблю всякую премудрость. Я тебе по этому поводу другую побасенку скажу…

– Потом, потом, Афоня. Вставай. Может, деда Терентия на торгу встретим.

– Вот то верно, парень. Старика навестить надо. Не преставился ли наш рукоделец? – согласился бобыль и принялся мотать на босые ноги онучи.

На Красной площади, несмотря на недавний пожар, шумно и многолюдно. От самого плавучего москворецкого моста ⁸⁵ через всю площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, протянулись торговые ряды. Тысячи лавок, палаток, шалашей и печур.

Отовсюду слышны бойкие, озорные выкрики.

Продают все – купцы и ремесленники, стрельцы и монахи, крестьяне, приехавшие из деревенек на торги. Взахлеб расхваливают свой товар и назойливо суют его в руки покупателей.

Площадь наводнили квасники, ягодники, молочники, пирожники, сбитенщики ⁸⁶ … Все с лукошками, корзинками, кадками, мешками. Шустро снуют веселые коробейники. В густой толпе шныряют карманники, подвыпившие гулящие девки, сводни и нищие. К рундукам и лавкам жмутся слепые, калики перехожие, бахари ⁸⁷ и гусельники.

– Чудная Москва! Ни пожар, ни крымцы – торгу не помеха, – воскликнул Афоня.

– В Москву теперь со всей Руси войско собирается, вот и шумят торговцы, – сказал Болотников.

– А ну раздайся, народ! – вдруг громко пронеслось от Зарядья.

Болотников и Шмоток посторонились. По Красной площади в Разбойный приказ стрельцы вели с десяток посадских. Шли слобожане в лаптях и рваных сермягах, бородатые, хмурые, с непокрытыми головами. Ноги – в колодках.

– За что взяли, родимые? – спросили в толпе.

– О пожаре на Сретенке толковали. Неспроста пламя заполыхало, братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, – угрюмо отозвался один из преступников.

– Ближнему боярину пожар на руку, – зло сверкнув глазами, поддержал колодника второй ремесленник.

– А ну, закрыть рты воровские! – прикрикнул на посадских рослый стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. – Дай дорогу!

– А ты не шуми, служилый. На свою бабу глотку дери! – крикнули в толпе.

– А он свою женку боярам па ржавый бердыш выменял!

– Поди, с пуда торговался!

– Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка его в ворота не пролазит.

Толпа захохотала.

– Но-но, на плаху захотели! – сердито погрозил кулаком пятидесятник.

Из толпы зароптали:

– Ты нас плахой не потчуй!

– Привыкли кровушку лить!

– Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! – раздался дерзкий выкрик.

– Стой! – свирепо рявкнул пятидесятник. – Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?

– Ну, я молвил! Возьми попробуй! – горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.

– Взять бунтовщика! – приказал пятидесятник.

Толпа сдвинулась.

– Уйди от греха, служилый!

– Кости переломаем!

Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:

– Не робей, братцы! Их всего с десяток!

Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился назад, пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись тучным телом, сквозь зубы выдавил:

– Освободи дорогу. В Кремль людишек веду.

Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов.

– Вот так-то будет лучше, служилый!

– Неча зря шуметь!

– Проваливайте, покуда целы!

Стрельцы завернули за Лобное место и направились к Фроловским воротам. Выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и больно ударил колодника в лицо.

– Пошевеливайся, нищеброд!

Ремесленный пошатнулся, но на ногах устоял. Яро глянул на стрельца и молча сплюнул на землю кровавый сгусток.

Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.

– Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с тобой угодишь.

– А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, – высказал Болотников.

– Эгей, крещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, – остановил страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.

– Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басур-мана бил, – ответил Афоня.

– Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом наилучший самопал доставлю.

– Вначале товар кажи, милок.

– Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит… – нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.

Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью навалились трое посадских. Скрутили веревкой, повалили наземь, под бока напинали.

Мужик пьяно забранился.

– За что бьете? – спросил Болотников.

– Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в Красном ряду купили, – ответил один из посадских. – У-у, тать ⁸⁸ проклятый! – больно огрел мужика по уху.

В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.

– Уж не тебе ли продал вор обувку?

– Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, – осерчал Иванка и повел широким плечом.