Челядинец растерянно заходил по горнице, глазами изумленно захлопал.

Пришел в себя приказчик не скоро. Битый час пытливо выспрашивал Авдотью и дворовых, но те ничего толком сказать не могли и лишь руками разводили.

И тогда Калистрат Егорыч приказал Мокею:

– Девок и холопей моих сведи в княжий застенок. Подвесь на дыбу и огнем пытай, покуда правду не скажут.

Глава 8 МАМОН

Вернулся Мамон в вотчину злой и недовольный: две недели в лесах обитал, а проку мало. В последний день, как отбыть в село, изловил пятидесятник ободранного заморенного мужичонку. Но тот оказался из чужого поместья. Один черт – привел его к приказчику, крестьяне нонче в почете, на них велик спрос.

И на заимке тихо. Либо бортник хитер, либо и в самом деле живет Матвей без греха. Однако все равно ему веры нет. И с Василисой все время старик темнит, прячет ее от княжьих людей. Ух, смачная девка!..

Калистрат был так же не в духе. На чем свет бранил во дворе свою иридурковатую бабу.

Завидев дружинника, Калистрат спровадил Авдотью в избу и, удрученно вздохнув, посетовал:

– Вконец сдурела моя баба, сердешный. Я своих девок в пыточную спровадил, а Дунька по ним слезами убивается. За кошачьим двором-де некому досматривать и убираться. Вот уж дите неразумное, глупа до самого пупа… С толком ли по лесу бродил?

– Впустую, Егорыч. Как сквозь землю провалились мужики, – проводив дородную приказчикову бабу масленым взглядом, невесело проронил Мамон, а про себя подумал: «Добрые телеса у Авдотьи. Эк, ягодицами крутит. Чай, надоел ей свой захудалый мужичонка». Затем кивнул на связанного беглого страдника и добавил: – На Нелидовские озера забрел. Должно, ушицы захотел. Тут мы его прихватили. Определи в вотчину, Егорыч.

Взглянув на мужика, Калистрат махнул рукой.

– Напрасны твои труды, сердешный. Это Карпушка – из нашей вотчины, – усмехнулся приказчик и поведал Мамону о подушкинских новоподрядчиках.

Поняв, в чем дело, пятидесятник отпустил мужика с Миром и обратился к приказчику:

– Пошто своих девок в княжий застенок отправил?

Калистрат замялся. Стоит ли рассказывать о пропаже дружиннику? Еще донесет князю раньше времени. А сундучок, может, и найдется… А впрочем, – все равно Мамон проведает. Человек он хитрый, пронырливый. Такое дело ему доверить можно. Глядишь, и сыщется следок.

И приказчик, поминутно вздыхая и сердобольно кашляя в жидкую бороденку, рассказал о своей беде.

– Девок-то когда пытать указал, Егорыч? – выслушав приказчика, спросил Мамон.

– После всенощной.

– Пожалуй, я сам с ними займусь. У меня не отвертятся. А Мокей твой пущай избу охраняет. Время нонче неспокойное. В других-то поместьях мужики красного петуха господам пускают. И наши волком смотрят.

– И то верно, сердешный. Помоги моему горю. Холопы мои на пытках ничего не поведали. В ямы приказал их кинуть. А седни девкам черед.

Сразу же от приказчика Мамон заявился в свою просторную избу. Жил пятидесятник бобылем, отродясь женатым не был. Однако держал при себе статную сенную девку Ксюшу для присмотра за хозяйством.

Помолившись перед киотом, Мамон осушил три чарки кряду хмельной браги, вволю поужинал и повалился на спальную лавку. Сенная девка прибрала на столе и молча повернулась к хозяину.

– Чего стоишь, дуреха?

– Сичас, батюшка… Грешно так… Божницу завешу, – засмущалась девка, расстегивая застежки на льняном сарафане.

Мамон глянул в оконце и вдруг вспомнил Калистра-товских холопок. Хмыкнул в бороду и отослал Ксюшу назад.

Забрав ключ у Мокея, пятидесятник подошел к княжьему терему и разбудил воротных сторожей. Узнав Мамона, караульные пропустили его к темному приземистому подклету.

Мамон, прихватив с собой слюдяной фонарь, отомкнул замок на железной решетке и по каменным ступенькам сошел в просторную и холодную пыточную.

Пятидесятник поднял над головой фонарь, осветив мрачный подклет. Посреди пыточной – дыба на двух дубовых просмоленных стояках. Застенок существовал издавна. Старый князь Телятевский, крутой и жестокий по своему нраву, нередко самолично потешался над провинившимися холопами.

Холодно, сыро.

В углу на куче соломы прикорнули дворовые девки. Мамон окинул их внимательным взглядом, пробурчал:

– Ничего девки, в теле, хе-хе…

Поставил фонарь на дощатый стол и растолкал узниц. Холопки, увидев перед собой черную лопатистую бородищу, испуганно вскрикнули и тесно прижались друг к другу.

– А ну, поднимайся, хрещеные. Потолкуем малость.

Девки, одернув сарафаны и поправляя волосы, уселись

на лавку.

– С тебя зачну. Как звать-то, милая? – ткнув пальцем на рослую чернявую холопку, вопросил Мамон.

– Аглаей, батюшка. А енто – Меланья…

– Вот и добро. Чай, притомились тут? И всех-то дел крупица. А-я-яй! Ну-ка скажи мне, Аглаха, куда сундучок подевался?

– Не ведаю, батюшка.

– Ай врешь, холопка.

– Клянусь богом, батюшка. Нет за мной вины.

– А про то мы сейчас сведаем. Подь ко мне. Скидай сарафан, голубушка.

– Не сыму. Стыдно мне эдак…

Мамой шагнул к девке и обеими руками разодрал на ней домотканый сарафан.

Аглая съежилась, сверкнула на пятидесятника черными очами.

– Постыдись, батюшка. Век экого сраму не знала.

– Привыкай, холопка. Чай, не царевна.

Мамон отвел Аглае руки назад и связал их у кистей войлочной веревкой. Затем перекинул свободный конец через поперечный столб дыбы и натянул его так, что узница повисла на вытянутых руках над каменным полом. Закрепив веревку за кольцо в дыбе, пятидесятник стянул ноги сыромятным ремнем.

Аглая вскрикнула, обливаясь слезами:

– Сыми меня, батюшка. Пошто муча-е-ешь!

Мамон исподлобья, долгим взглядом посмотрел на

свою жертву и с силой нажал на ремень, стягивающий ноги пытаемой. Захрустели суставы выворачиваемых рук.

Аглая закричала жутко и страшно:

– Ой, мамушка моя! Больно-о-о!

– Говори, холопка, кто унес сундучок? – зло и глухо вымолвил Мамон.

– Не знаю-ю! Сыми-и!

Пятидесятник, поплевав на руки, снял со стены тугой, ременный кнут.

– А ну, принимай, холопка! – хрипло выдавил Мамон и полоснул девку кнутом.

Аглая, обезумев от боли, закорчилась на дыбе. А Мамон при виде хлынувшей крови, вощел в звериное неистовство.

После нескольких ударов Аглая впала в беспамятство.

Пятидесятник откинул кнут на железный заслон с потухшими угольями и часто дыша, вытирая рукавом кафтана пот со лба, плюхнулся на лавку. От него шарахнулась в темный угол Меланья и забилась в надрывном испуганном плаче.

Мамон распахнул кафтан, вытянул ноги в кожаных сапогах, глянул на дыбу и вспомнил кремлевскую пыточную. Там-то раздолье. Когда-то много лет назад, еже-день преступников и крамольных бояр вместе с Малютой Скуратовым пытали. В первых подручных у государева любимца ходил. Вот то-то и потешились. Золотое времечко было. Царь Иван Васильевич – не святоша, хоть и женился семь раз, но молодых девок жуть как любил. Сколько они с рыжебородым челядинцем Кирьяком девок после царевых услад повидали. Жаль, обоим пришлось покинуть Малюту. Знали они норов государева опричника. Вначале щедро милостями сыплет, а потом и на плаху потащит, чтобы не сболтнули о государевых проказах.

Мамон подался в Ливонию, где пристал к молодому и дерзкому князю Андрею Телятевскому. Кирьяк угодил на службу к Василию Шуйскому. Давно с дружком не виделся. Сказывают, нонче в приказчиках ходит. Хваткий мужик и греховодник великий.

Пятидесятник кинул взгляд на Меланью. Девка, поджав под себя ноги, забилась в угол. Мамон поднялся с лавки.

– Не пытай меня, батюшка. О сундучке ничего не ведаю. И в избе чужих не видела. Один раз лишь Афоня Шмоток кошку матушке Авдотье приносил. Так он вскоре и ушел…

– Афонька, говоришь. Так-так, – раздумчиво протянул Мамон.

– Он самый, милостивец, – дрожа всем телом, пролепетала Меланья.

Пятидесятник склонился над холопкой.