Вскоре вышли к озерцу, над которым клубился молочно-белый туман. Невдалеке, в березовой роще мирно ворковал дикий голубь, напевал веселую песенку крохотный красноперый зяблик, выводил, укрывшись на верхушке зеленой ели, свои звучные трели чернозобый рябинник.

– Красный день выдался сегодня, Василиса. Чуешь, как птицы загомонили?

– Чую, Иванка. Хорошо в лесу, привольно… А теперь полезай в воду, тут мелко, – молвила Василиса, указав парню на скрытые камышами вентера.

Болотников скинул лапти, размотал онучи, засучил порты выше колен и полез в воду. Однако озерцо оказалось глубоким, и Иванка сразу же окунулся по самые плечи.

Болотников шутливо погрозил девушке кулаком.

– Грешно лукавить, Василиса! Сначала стрелой грозилась, теперь утопить вздумала.

Девушка весело рассмеялась.

– Лесовицы еще не то Могут делать. Уж ежели в мое царство пришел, то не скоро из него и выберешься.

– А я и выбираться не хочу. Буду в apos; твоем царстве жить, – отвечал Иванка.

Болотников повернулся на спину и увидел небо – синее, с легкими белыми облаками. На миг закрыл глаза. Подумалось: «Вот и Василиса такая же синеокая. Слав-йая она…» И от этого на душе стало светло и радостно.

– Эгей, Иванка! Про рыбу забыл. Вынимай вентера.

– Ужель на такой глубине бортник снасти ставил?

– Дедушка теперь в воду не лазит. Вентера я сама ставила.

– А водяной тебя за ногу не схватил? Здесь омут на омуте, – продолжал посмеиваться Болотников, вытаскивая вентерь на берег. – А ты удачлива, Василиса. Глянь – полная снасть рыбы!

– Язей, карасей и налимов здесь всегда довольно. Дедушка язевую уху любит, – проговорила Василиса, подбирая трепыхавшуюся рыбу в плетенку.

Богатый улов оказался и в других вентерах. Набралась целая плетенка пуда на полтора. Василиса прикрыла рыбу ракитником, сказала:

– Посидим, Иванка…

Болотников опустился возле девушки, посмотрел в глаза. Василиса смущенно потупилась.

– Расскажи о себе, Иванка.

– В жизни моей мало веселого, Василиса. Было нас в семье когда-то пятеро. Двое еще в малолетстве примерли. Остался я один у отца с матерью. Живем всегда впроголодь. Батя мой мужик работящий, но достатка никогда в избе не было. Боярщина замаяла, оброки княжьи давно стали не под силу. Отцу тяжело приходится. Помогаю ему как могу. Мужичье дело известное – землю пахать, жито сеять, травы косить, хлеба жать. Все это тебе самой ведомо.

– Ну, а лада у тебя есть на селе? – залившись румянцем, тихо спросила девушка.

Иванка положил руку на плечо Василисы и снова встретился с ее глазами.

– Нет у меня никакой лады.

Чтобы скрыть волнение, Василиса поднялась на ноги и вновь стала озорной и веселой.

– А ну забирай поклажу! Рыбе пора на столе быть.

Иванка, не отводя глаз от Василисы, решительно шагнул к девушке, взял за руки.

– Погоди, Василиса… Не знаю, что со мной… Колдунья ты. Хмельным я от тебя сделался.

Девушка посмотрела на Иванку долгим и пристальным взглядом, мягко высвободила руки, обвила парня за шею, доверчиво прижалась и поцеловала в губы.

Глава 7 ИЗ ОДНОЙ КАБАЛЫ – В ДРУГУЮ

Прибыв в Богородское из стольного града, Калистрат Егорыч заспешил к княжьему управителю.

Прежде чем взойти на красное крыльцо терема, приказчик обошел все княжьи службы: заглянул в холопий подклет, конюшню, псарню, поварню… И недовольно закачал бороденкой: всюду бродили по двору челядинцы, слоняясь от безделья. Ох, и пообленились без княжьего присмотра. Управитель – человек тихий, набожный. Все больше в постах да молитвах время проводит, а до холо-пей ему и дела нет.

Возле покоев управителя, перед низкой сводчатой дверью, на широкой лавке развалился длиннющий, нескладный челядинец. Калистрат Егорыч ткнул его в бок кулаком.

– Креста на тебе нет, Тимошка. Чего средь бела дня прохлаждаешься? У себя ли управитель?

Тимоха не спеша поднялся, потянулся, потер глаза. Узнал приказчика, слегка мотнул головой.

– Почивает Ферапонт Захарыч. Всю ночь на молитве простоял. Не велено впущать.

– Разбуди. От князя Андрея Андреевича с грамотой я прибыл.

Тимоха вошел в покои, а Калистрат Егорыч опустился на лавку и забурчал сокрушенно. Ну и дела! Скоро к обедне ударят, а управитель все на пуховиках нежится.

Холоп дозволил войти в покои.

– Чего тебе, Егорыч? – позевывая, тихо вопросил управитель. Был он в длинной ночной рубахе, всклокоченный, с заспанным помятым лицом.

– От князя я, Ферапонт Захарыч.

– А кой час, Егорыч?

– Должно, к обедне скоро зазвонят.

– Ох ты, господи. Вздремнулось мне седни. К молитве не поспею, – засуетился управитель, натягивая на себя суконные порты.

– Грамоту от князя привез. Указал Андрей Андреевич своих холопей на ниву посадить.

– Это как же на ниву? Невдомек мне, Егорыч. Нешто челядинцу за соху браться?

– Вестимо так, батюшка. Позвать бы холопей надо.

– Ох, и недосуг мне нонче, Егорыч. Ты уж сам распорядись, милок, а я в храм поспешу.

– Как тебе будет угодно, Ферапонт Захарыч, – с легким поклоном вымолвил приказчик и вышел из покоев.

В узких сумеречных сенях хихикнула девка:

– Ой, щекотно.

– Тьфу, дьяволица! – сплюнул Калистрат Егорыч. – А ну, вылазь на свет божий.

Из темного угла вышел раскрасневшийся долговязый Тимоха. Сенная девка, задев приказчика дородным телом, прошмыгнула в светелку.

– Непристойные дела творишь, сердешный. Кобелей греховодных кнутом учат, чтобы уму-разуму набирались. Обскажу о том управителю. Пущай он те взгреет, – осерчал приказчик.

– Уж ты прости меня, Калистрат Егорыч, – взмолился Тимоха и простодушно добавил. – Моей-то вины нет, батюшка. Шел я сенями. А девка озорная повстречалась. Ну и того…

– Не проси милости, богохульник. Быть тебе битым. А сейчас зови к моей избе холопей – Никитку Скорняка, Икудейку Басова, Ванятку…

В своем дворе Калистрат Егорыч прочел челяди княжью грамоту, в которой говорилось, что с Тихонова дня пятнадцать кабальных челядинцев переводятся в пашенных мужиков.

«…Князю повиноваться, как богом велено, приказчика слушаться во всем и пашню пахать, где укажут, и оброк им платить, чем изоброчат», – заключил приказчик.

Челядинцы понуро склонили головы. Годами жили,

а таких чудес не знали. И чего это вздумалось князю?

– Как же это, батюшка? Несподручны мы к мужичьему делу. Не во крестьяне, а в холопы мы князю

рядились, – произнес Тимоха Шалый.

– Такова княжья воля и не вам ее рушить, сердешные. Отныне будете жить под моим присмотром. А поначалу указал вам Андрей Андреевич, как травы поднимутся, сено на княжью конюшню косить, опосля господский хлеб на нивах жать. Уразумели, сердешные?

– Из одной кабалы в другую угодили, братцы. Неправедно это, – хмуро высказал один из дворовых.

– Мокеюшка! Заприметь этого говоруна, сердешный. Как звать-величать прикажешь, милок?

– Никитой Скорняком, – угрюмо отозвался холоп.

– Запомни, Мокеюшка. Ступайте покуда в подклет, ребятишки. А я подумаю, чем вас занять до сенокоса.

Холопы побрели к княжьему терему, а Калистрат Егорыч со своим верным челядинцем пошли вдоль села, поглядывая по сторонам. Навстречу попадались крестьяне, снимали шапки, кланялись уступая дорогу.

– Чего-то пришлых мужиков не видать. И на срубах топором не стучат. Нешто лодыря гоняют?.. Эгей, Семейка! Подь сюда, сердешный. Куда подевались новопо-рядчики?

– Ушли из села подушкинские крестьяне. Митрий Капуста намедни наведывался. Быть бы беде, да Афоня Шмоток уберег. Споил вином Митрия, а беглые в леса подались. Покуда там отсиживаются, – пояснил Семейка.

– Совсем, что ли сошли? – забеспокоился приказчик. Еще бы! Сколько денег на них ухлопал. Андрей Андреевич за такие убытки не помилует. Придется из своей кубышки князю деньги возвращать за недосмотр. Впросак попал с чужими мужиками.

– В бору спрятались, а ребятенки на селе остались, – успокоил приказчика Семейка и, метнув угрюмый взгляд на челядинца, зашагал прочь.