– И как тебя только угораздило. Завсегда ты на людей попадаешь. Ох, не к добру это, Василиса, – проворчал бортник.
– А может, и к добру, отец. Спас ты меня, Матвей Семеныч. Ну и строга у тебя дочка. Однако ты хитер. Намедни был у нас в гостях, а о дочке не обмолвился. Пошто таишься? – промолвил Иванка, прикладывая подорожник к щеке.
Возвращаясь на заимку и держа перед собой закрытую роевню, бортник пояснил:
– Обет Василисе дал, чтобы о ней никому ни гу-гу. И Пахому запретил о том сказывать. Беглая она. Отца с матерью приказчик Василия Шуйского загубил, а сиротка вот у меня оказалась. Так что не серчай, родимый.
Когда пришли в избушку, Иванка показал на поклажу.
– Здесь в мешке мука, а в сундучке – порядные да кабальные грамотки. Федьке Берсеню твоему – гостинец.
Дед Матвей Изумленно глянул на Болотникова, опустился на лавку и, покачивая бородой, протянул:
– Ну, парень, ты и хват! Как же ты экое дело справил?
Иванка рассказал. Бортник отослал Василису на дозорную ель и отомкнул крышку на железном сундучке.
– Вот куда наша нужда запрятана. Здесь где-нибудь и моя порядная грамотка лежит, – сказал старик, разглядывая бумажные столбцы.
Болотников опрокинул сундучок и вытряхнул грамотки на пол. Отыскал порядную отца, развернул и прочел вслух.
«Се я Исайка Болотников сын Парфенов даю на себя запись в том, что порядился я за господина и князя Онд-рея Ондреевича Телятевского в вотчинное село Богородское. А взял я от князя на подмогу три рубля, две гривны да один алтын. И взял льготы на два года – на князя дани не давать и на изделье не ходить. А за ту подмогу и за льготу поля мне распахати, огородите, избу, хлев да мыльню срубити. И как пройдут те льготные годы, давати мне Исайке на князя оброку по рублю московскому на год, и на дело господское ходите… А не отживу я тех льготных двух годов и поле не расчищу да пойду вон, то мне подмогу отдать по сей записи приказчику княжьему.
А запись писал крестьянин Исайка Болотников сын Парфенов лета 7075 ноября в 23 день».
– Надеялся Исаюшка два года просидеть, да так и пришлось ему до седых волос на княжьей земле в страдниках ходить. Вот так и мне довелось, Иванка, – вздохнул бортник. – Велик ли долг нонче у Исая?
– Велик. Около десяти рублев. Теперь вовек нам с князем не рассчитаться.
– По всей вотчине так, родимый. Не вернешь былой волюшки.. Одно мужику остается – либо на погост, либо княжий кнут терпеть.
– Пошто в хомуте жить, отец? Какими заклепками не замыкай коня, он все рвется на волю. Так и человек.
– Берсень, вон, от хомута избавился нонче, а все едино по землице-матушке тоскует. Не сладко ему в бегах с ватагой. Теперь, чу, в степи собрался. Нонче в его артели два десятка наших мужиков обитается.
– Мамон по лесу ватагу ищет. Упредить бы надо Федьку.
– О том я ведаю. Не сыскать пятидесятнику ватаги. Надежно мужики укрылись.
Иванка разыскал Матвею порядную, протянул старику.
– Грамоте не горазд, родимый. Ты поищи – здесь еще одна порядная должна быть. А я покуда Федору знак дам. Воочию атаман убедится – спалим грамотки. Ох и побегает теперь приказчик. Быть грозе в селе вотчинном…
Глава 3 МИТРИЙ КАПУСТА
Как-то вскоре после сева приказчик Калистрат привел Семейку Назарьева к черной покосившейся избенке.
– Вот те новые хоромы. Живи с богом, сердешный.
И с тем ушел. Глянул Семейка на убогую избенку, тяжело вздохнул и присел на завалинку. Ох, какие плохонькие «хоромы» достались. Венец сгнил, крыша прохудилась, а поветь и вовсе развалилась.
Ютился здесь недавно княжий старожилец Евсейка Богданов. Нужда довела Евсейку, боярщина замаяла. Сбежал темной ночью с женой и тремя сыновьями из вотчины, не заплатив приказчику за пожилое.
В былые годы мужики из села после сева в бега не подавались. Своих трудов жалко было, да и надежды на урожай после второго спаса питали. Вдруг господь бог окажет милость свою и ниспошлет сеятелю невиданного хлеба – четей по двадцать с десятины. Тогда и с князем сполна рассчитаешься, и в избе своей до следующего покрова достаток. Живи не тужи, когда хлебушек в сусеке.
А нонче все едино бегут. Изверились мужики в хлебное чудо, да и приказчик все пуще лютует. Что ни год – то голодней. Вот и сошел старожилец Евсейка Богданов из вотчины.
Взял Семейка после приказчиковой «милости» топор да слюдяной фонарь с восковой свечой, спустился в подполье и, простукав прогнивший венец, решил, что проку жить в такой избенке мало. Надо новый сруб возводить.
Пришлось снова идти к приказчику за подмогой. Калистрат Егорович позволил сделать вырубку в княжьем лесу, а за эту услугу попросил мужика «малость» покосить для него травы в страду сенокосную. Знал Семейка, что по такой милости мужики меньше недели на приказчика не косили, да пришлось согласиться. Уж такова доля мужичья. Сколько кобыле ни прыгать, а быть в хомуте.
Закладывал новую избу Семейка Назарьев по издревле заведенному обычаю. Вначале срубил первый венец, а затем выкопал ямы стояков. Наскреб в сусеке с полчети жита и рассыпал его по ямам, чтобы бог дал житье доброе.
А когда над селом легла глухая ночь, Семейка принес к постройке икону Николая-чудотворца, свечу восковую, четыре полных чарки с водой и четыре ломтя хлеба. Обратившись лицом к чернеющим куполам Ильи Пророка, крестьянин усердно помолился богу, трижды облобызал икону с угодником и, бормоча молитву, спустил в ямы чарки с водой, прикрыв их горбушками хлеба.
Теперь только оставалось узнать – счастливо ли выбранное место для новой избы. Проснувшись рано утром и помолившись на божницу, Семейка подошел к срубленному подклету, заглянул в ямы. Обрадованно перекрестился. Слава те, осподи! Чарки на жите не сдвинулись, и вода из них не выбежала, и горбушки на месте. На сей раз бог миловал. А то, когда первую избу закладывал, одна чарка опрокинулась, и пришлось идти к старухе-чаро-дейке, чтобы она отворожила беду. Чародейке пуд жита отвалил, а все равно, выходит, от беды не ушел. Сгорела изба через три года.
По соседству с Семейкой возводил новую избу ново-подрядчик Карпушка Веденеев. Ему-то легче. Выдал приказчик на постройку льготу в три рубля. Деньги немалые. Карпушка нанял двух плотников и теперь с утра до позднего вечера стучит топором с деревянных дел мастерами. У Семейки еще только три обструганных нижних венца на солнышке обсыхают, а у Карпушки уже выше оконцев сруб подняли.
Хоть споро шло дело у новоподрядчика, но ходил он хмурый, с оглядкой, словно у соседа кур воровал.
– Чего смурый? – спросил как-то Семейка.
Карпушка подсел к соседу, подмотал онучи, стряхнул
с заплатанных портов стружку, протяжно вздохнул и высказал угрюмо:
– Страшно мне, Семейка. Митрия Флегонтыча пу-жаюсь. Запой у него, поди, прошел, вот-вот сюда нагрянет. А я весь в долгах, как в шелках: Капусте – шесть рублев да оброку в государеву казну три рубля и два алтына должен отдать. И опять же за пожилое не заплатил. Перед господином, царем и богом виноват.
– У бога милости много, он – старый чудотворец. А в долгах у нас все село ходит. Помню, в первый раз на Юрьев день две полтины за мной было записано, а теперь уже десять рублев. Экие деньги до смерти не отработать. Так что кабала наша извечная, братец, – проговорил Семейка.
– Митрий-то Флегонтыч и убить может, – уныло тянул свое Карпушка. – Ежели он в ярь войдет, то никому не поздоровится. В прошлую осень он одного беглого мужика поймал, привел в свой терем и приказал ему долги возвернуть. А беглый – гол как сокол. Насмерть запорол его Капуста.
– Не запорет, милок. В нашу вотчину он побоится сунуться. Князь-то у нас, Андрей Андреевич, подле царя ходит. Куда уж твоему Капусте с нашим боярином тягаться, – успокаивал хмурого новоподрядчика Семейка.
Пожалуй, и впрямь зря оробел Карпушка Веденеев. Приказчик Калистрат Егорыч, отъезжая в Москву, неподалеку от деревеньки Митрия Флегонтыча семерых че-лядинцев с самопалами оставил для дозору и наказал им строго-настрого: