– Завтра, Секлетея, завтра, – поспешно проговорила Елена и, чмокнув старуху в щеку, выпорхнула из моленной горницы, пропахнувшей воском и лампадным благовонием.

Сенные девки, завидев княгиню, поднялись из-за прялок и поясно поклонились. Все они в розовых сарафанах, с шелковыми лентами в косах.

Елена уселась за прялку, однако вскоре сказала:

– Спойте мне, голубушки.

А девки только того и ждали. Ох, как наскучили прялки! Хорошо хоть новая княгиня нравом веселая. При прежней госпоже от молитв до рукоделья – и шагу ступить нельзя. И жили словно в монашеской обители: ни хороводов, ни качелей.

И девушки сенные запели – тихо, нетбропливо да задумчиво:

Ты взойди, взойди, красно солнышко,

Над горой взойди над высокою,

Над дубравушкой над зеленою…

В светлицу вошел Якушка. Поклонился княгине, украдкой, озорно подмигнул девкам, молвил:

– Князь Андрей Андреевич к себе кличет.

Елена вспыхнула ярким румянцем и заспешила к князю. Мамка Секлетея, провожая сенями Елену, ворчала:

– Экое ты намедни удумала. Мыслимо ли боярыне верхом на коня проситься. Басурманское дело, святотатство это, матушка.

– Я у братца своего всегда на коне ездила. Любо мне, Секлетея.

– Тьфу, тьфу! Оборони бог от срамного дела.

Князь ласково встретил Елену в горнице, усадил рядом

с собою на лавку, обнял. В дверь заглянула мамка, поджав губы, покачала головой.

– В пятницу, грех-то какой, лобзаться удумали!

Князь погрозил ей кулаком.

– Ступай,Секлетея. Княгиня со мной побудет.

Мамка что-то проворчала себе под нос и тихо прикрыла сводчатую дверь, обитую красным бархатом.

– Сама затворница, и за мной по пятам ходит да невеселые речи сказывает. Так нельзя, эдак нельзя. Живу, словно в ските. А мне все на коня хочется. Дозволь, государь мой, – целуя князя в губы, высказала Елена.

– Опять за свое, княгинюшка. Засмеют меня бояре. А коли скушно тебе – в саду с девками развлекись, хороводы сыграйте, гусельников да скоморохов позовите.

Когда на золотых окладах иконостаса багрянцем засверкала вечерняя заря, в княжьи покои вошла мамка Секлетея и напомнила супругам о всенощной.

Глава 11 «КНЯЖЬЯ ДОБРОТА»

Над боярской Москвой плывет утренний

благовест.

Иванка Болотников, прислонившись к бревенчатой стене подклета, невесело раздумывал:

«Прав был Пахом. Нет на Руси добрых бояр. Вот и наш князь мужику навстречу пойти не хочет. Даже выслушать нужду мирскую ему недосуг».

Рядом, свернувшись калачиком на куче соломы, беззаботно напевал вполголоса Афоня Шмоток. Болотников толкнул его ногой.

– Чего веселый?

– Кручину не люблю. Скоро в вотчину поедем. Вот всыплет нам князь кнута и отпустит восвояси. Агафья там без меня скучает.

– У тебя баба в голове, а у меня жито на уме. Князя хочу видеть. Нешто он крестьянам хлеба пожалеет? Не посеем нонче – и ему оброка не видать.

Афоня выглянул в малое оконце, забранное железной решеткой, и оживился:

– Примет тебя князь, Иванка. Глянь – воротный сторож по двору идет. Денежку он зело любит. Вот мы его сейчас и облапошим, – довольно потирая руки, проговорил бобыль и крикнул в оконце. – Подойди сюда, отец родной!

Привратник, услышав голос из подклета, остановился, посреди двора, широко зевнул, перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в грешную душу, и неторопливо, шаркая по земле лыковыми лаптями, приблизился к смоляному срубу.

– Чего рот дерете, мужичье?

– Поначалу скажи, как тебя звать-величать, батюшка?

– Звать Игнатием, а по батюшке – сын Силантьев, – позевывая, прогудел привратник.

– Нешто Игнатий! – обрадованно воскликнул Афоня, высунув в оконце жидкую бороденку. – Ну и ну! Однако, счастливец ты, отец родной.

– Это отчего ж? – недоуменно вопросил Игнатий.

– Через неделю тебе вино да хмельную брагу пить за день святого Игнатия – епископа Ростовского. Великий богомолец был и добрыми делами среди паствы далеко

известен. Тебя, чай, не зря Игнатием нарекли. И в тебе добрая душа сидит.

Привратник ухмыльнулся, пегую бороду щепотью вздернул.

– Ишь ты! Все святцы постиг.

– А теперь скажи мне, мил человек – почем нынче на торгу добрый суконный кафтан? – елейно продолжал выспрашивать Афоня.

– Четыре гривны, братец.

– Так-так, – поблескивая глазами, раздумчиво протянул бобыль, а затем проговорил участливо. – Вижу, одежонка на тебе, Игнатий, свет Силаньтьев, немудрящая да и лаптишки княжьему человеку не к лицу. Проведи нас к князю в хоромы, а мы тебе за радение на суконный кафтан да сапоги из юфти полтину отвалим. Глядишь, день святого Игнатия в обновке справишь.

– Отколь у вас экие деньжищи? Поди, врешь, братец.

Афоня тронул за рукав Болотникова, шепнул:

– Вынимай мирскую полтину, Иванка. Показать Иг-нашке надо. Дело верное, клюнет.

Болотников протянул бобылю деньги. Афоня, зажав монеты в кулаке, показал их привратнику.

У Игнашки аж борода заходила, в глазах заполыхали жадные огоньки.

– Давай сюды, братец. Так и быть, провожу вас к князю.

– Э-э, нет, мил человек. Поначалу службу сослужи, а потом и награду получишь.

Привратник смятенно заходил вдоль подклета. Князь Андрей Андреевич крут на расправу. Выпускать мужиков не велено. А вдруг у них какой злой умысел противу князя. Случись что – и головы не сносить.

А бобыль все заманчиво вертел монетами, смущал привратника, говорил речисто:

– Али тебе обновка не нужна, отец родной? Отомкни замок, батюшка. А мы тихонько – ив хоромы. Людишки мы смирные, князя долгими речами неволить не станем. Порадей за мирское дело. А уж коли тебя князь слегка кнутом и попотчует – стерпи, милок. Полтина на дороге не валяется.

Игнатий покряхтел, покряхтел и отомкнул висячий замок.

– Грех на душу беру, православные.

– Один бог безгрешен, отец родной. Нет на Руси человека, чтобы век свой без греха прожил. У святых отцов не найдешь и концов, батюшка, – ласково проронил Шмоток.

Болотников поднялся с пола и тихо похвалил бобыля:

– Тебе только думным дьяком быть, Афоня. Ну и хитер!

Привратник, воровато озираясь по сторонам, подвел мужиков к терему. Кабы Якушка не заметил, тогда – пропащее дело.

По двору сновали холопы в легких летних кафтанах, бабы и сенные девки в цветастых сарафанах, в повойниках ⁷⁴ , кокошниках ⁷⁵ и киках.

Поднявшись на красное крыльцо, Болотников решил: «Ежели князь жита крестьянам не даст – о грамотке ему поведаю. Была не была. Иначе голодовать всему страдному люду».

У спального холопа Игнатий выведал, что князь только что покинул моленную и теперь снова собирается в сад дрова поколоть.

Привратник легонько стукнул в дверь, перекрестился, вошел в палату и разом бухнулся на колени. Задевая длинной пегой бородищей заморский ковер, проронил со смирением:

– Уж ты прости раба своего, батюшка князь. Не прикажи казнить, дозволь слово молвить.

Андрей Андреевич недовольно глянул на холопа, что без спросу, без ведома в палату ввалился.

– Уж не во хмелю ли ты, Игнашка?

– Отродясь на службе твоей зеленым винцом не баловался, батюшка князь. Привел я к тебе двух мужичков. Уж больно дело у них до тебя велико, сказывают. Прими, милостивец, – торопливо выпалил Игнатий и, не дожидаясь княжьего слова, на свой страх и риск распахнул дверь. В палату вошли гонцы, перекрестились на киот, низко поклонились.

– Ну и дела! – вконец осерчал Телятевский и, сняв со стены ременный кнут, больно огрел привратника по широкой спине.

Игнатий ойкнул и задом пополз к двери, возле которой уже стоял Якушка, привлеченный шумом.

– Игнашку сведи в подклет да батогами как следует награди, – приказал князь.

Когда Якушка закрыл за привратником двери, Андрей Андреевич опустился в кресло и холодно взглянул на крестьян, раздумывая, чем наказать упрямых мужиков.