Я преклонила колени. Маленькая тонкая ручка сотворила крест над моим лбом. Я поцеловала кольцо на ее пальце и, хотя слезы слепили меня, в последний раз посмотрела в эти незабываемые глаза, казалось, таившие в себе следы как великих страданий, так и былого счастья. Я не могла произнести ни слова.

— Теперь идите и всем сердцем следуйте воле Господа.

Все кончилось.

Через несколько часов я уже сидела на зеленой скамейке под старыми каштанами в Зальцбурге, ожидая автобус, который должен был доставить меня в Айген. В одной руке я сжимала клочок бумаги, на котором было написано: «Капитан Георг фон Трапп, вилла Трапп, Айген, Зальцбург», в другой держала ручку стоявшей рядом старомодной кожаной сумки, в которой была моя мирская собственность, преимущественно книги. Под мышкой держала гитару. Я купила ее несколько лет назад на первые самостоятельно заработанные деньги и брала с собой во все путешествия и походы через Альпы, даже к подножию священного Ноннберга. Теперь она отправилась в изгнание вместе со мной.

Все произошло так быстро, что я еще не успела прийти в себя. Сидя на скамейке, я пыталась прокрутить в памяти события нескольких последних часов, промелькнувших как дурной сон. Когда я вернулась от Преподобной Матери-настоятельницы, наша наставница, фрау Рафаэла, уже ждала меня в комнате для будущих послушниц, держа в руках мою одежду. Год назад, при поступлении в монастырь, я сменила свой австрийский костюм на черное платье и черную мантию кандидатки. За этот год мои вещи отдали кому-то, у кого возникла необходимость в мирском платье, и я была допущена к принятию. Я заметила, что фрау Рафаэла выглядела слегка смущенной. Она растерянно смотрела на одежду в своих руках, принадлежавшую другой послушнице, явно ниже и полнее меня. Она выбирала ее сама. Я покорно приняла из ее рук старомодное голубое платье со смешными рукавами и воротником. Мне пришлось трижды надевать его, чтобы понять, где перед, а где спина. Последней я нахлобучила кожаную шляпку, — настоящий пожарный шлем. Она сразу съехала мне до самых бровей, и я была вынуждена сдвинуть ее вверх, чтобы взглянуть на фрау Рафаэлу, когда та сказала:

— Дай мне посмотреть на тебя.

Она отступила назад, ее глаза заскользили по шляпке, голубому платью, черным чулкам и тяжелым черным туфлям. Она одобрительно кивнула.

— Очень красиво, очень элегантно.

Фрау Рафаэла не первый год носила черные одежды монахини: она простилась с миром не менее тридцати лет назад. Я чувствовала, что должна напоминать ей леди времен ее молодости.

Затем последовали инструкции: я должна вернуться в монастырь сразу по окончании отпущенного времени; помня советы доктора, я не должна пренебрегать физическими упражнениями, но и не злоупотреблять ими; наконец, я должна всегда помнить, что мой дом — Ноннберг, и я только временно отпущена в мир.

Сердце мое пронзила боль, когда я прощалась с тремя другими кандидатками — своими соседками по большой светлой комнате с окнами, выходившими на зеленую долину реки Зальцах. Пока фрау Рафаэла писала на клочке бумаги адрес, по которому мне предстояло отправиться, я окинула прощальным взглядом наше просторное жилище с шестью окнами с белыми занавесками, большим столом посреди комнаты и огромной старомодной печкой, приносившей нам тепло и уют в суровые зальцбургские зимы. Как счастлива я была здесь! Сколько пройдет времени, прежде чем я снова вернусь сюда?! Но выведенная над дверью старинными буквами древняя полуистершаяся надпись «Да исполнится воля Твоя», напоминала мне о моем долге.

Слова прощанья, напутственное благословенье, пальцы в последний раз погрузились в оловянную кружку со святой водой. Потом я постояла на коленях на хоровой решетке, опустив глаза на главный алтарь, моля Господа послать мне силы. Старая дубовая дверь распахнулась с капризным скрипом, как будто не желая отпускать младшую дочь Ноннберга обратно в жестокий мир, от которого столько времени оберегала ее. Когда я ступила из мрачного прохода под аркой на землю прилегавшего к монастырю многовекового кладбища, взгляд моих глаз, полуослепших от слез и яркого дневного света, упал на старую истершуюся надпись на могильной плите: «Пути Господни неисповедимы».

Потом я оказалась на дороге, ведущей вниз с горы, где Святая Гертруда в восьмом веке основала храм Господен. Высеченный в скале, с огромными стенами в основании, девяти футов в толщину, это был настоящий замок. Там, где фундамент выдавался из горы, в камне была вырублена небольшая терраса. Здесь я ненадолго остановилась, с интересом глядя в глубокую пропасть, из которой почти на триста футов вверх круто поднималась огромная скала. У ее подножия, покрытого густым лесом, ютились маленькие домики Зальцбурга. Я была сейчас выше самых длинных церковных шпилей. Бросив взгляд, я проследила глазами серебряную ленту реки Зальцах. Где-то там, среди гор, откуда она несла свои воды, должен быть Айген — цель моего путешествия.

Нужно было успеть на автобус. Прыгая через две ступеньки, уже забыв недавние выговоры за это, я спустилась по длинной лестнице, насчитывавшей сто сорок четыре ступеньки, на площадь. Здесь узнала, что ближайший автобус будет ровно через полчаса, и в ожидании уселась на скамейку, переводя дух после бега.

Я чувствовала себя вырванным с корнем деревом, в голове царило опустошение. Что меня ждет? Опустив глаза на смятый клочок бумаги в руке, я снова прочла: «Капитан фон Трапп». Эти слова породили некое подобие любопытства. Я ни разу в жизни не была на море и никогда не встречала живого капитана. Все мои знания о них были почерпнуты из книг и фильмов, виденных в детстве.

«Наверное, это пожилой человек с суровым взглядом, седой бородой и красными щеками, который все время жует табак и часто сплевывает, — думала я. — Если это настоящий капитан, он конечно, много раз объездил весь свет, и стены его дома увешаны всевозможными трофеями, оружием, шкурами львов и тигров. Это должно быть ужасно интересно».

Я почувствовала, как в моем сердце возникает настоящий благоговейный страх, так как этот капитан, как я себе его представляла, без сомнения, должен быть очень грубым и постоянно кричать и ругаться. Мысль об этом и воскресила в моей памяти историю мятежа на Баунти — немую кинокартину, которую я видела незадолго до ухода в монастырь и которая потом часто снилась мне по ночам.

Мои невеселые размышления были прерваны ужасным шумом. Большой автобус, в облаке пыли прогромыхав через площадь, остановился передо мной. Из него вылез мужчина. Был ли это водитель, я не успела разглядеть, потому что мой кожаный шлем съехал на глаза, так что мне был виден только рот, с торчащей из него зубочисткой. Сдвинув шляпку назад, я увидела шоферскую фуражку.

— Это автобус на Айген? — спросила я.

Мужчина с зубочисткой кивнул.

— Когда вы отправляетесь?

— Прямо сейчас.

Он внимательно огляделся вокруг в поисках других пассажиров. Я вошла в автобус и села на переднее место, положив рядом свои драгоценные вещи. Моя сумка выглядела в точности как саквояж сельского доктора. Водитель вслед за мной поднялся в салон и, закрыв дверь, объявил: «Двадцать монет». Я снова сдвинула назад шляпку и, пока он отсчитывал сдачу, стала разглядывать его зубочистку. Он гонял ее вверх, вниз, перекладывал из одного угла рта в другой, даже когда говорил или сплевывал, но никогда не терял.

Потом он сел за руль, дернул рычаг, и, скрипя и охая, мы покатились вниз, в сторону реки Зальцах, закладывая такие крутые зигзаги, что меня дважды прижимало к стенке. Через несколько минут мы пересекли реку по мосту Каролины и почти сразу же оказались на огромной равнине, минуя частные владения с большими красивыми садами, широкими полями и лужайками. Несколько раз автобус резко останавливался, чтобы подобрать местных фермеров. Они, похоже, все знали друг друга, громко здоровались и так же громко отвечали, потому что в неимоверном грохоте, которым сопровождалось наше путешествие, приходилось сильно повышать голос. Господин Мюллер, как все называли водителя, отвечал на множество вопросов, что-то объяснял, смеялся и шутил. В перерывах между сигаретами он изящно сплевывал через маленькое окошечко в лобовом стекле, умудряясь не терять при этом зубочистку.