Когда же тетя узнала, что в скором времени я отправлюсь погостить в Китчестер на неопределенный срок, она сильно обеспокоилась. Позже, она завела со мной разговор, и я поняла, чем вызвано ее беспокойство.

— Что ты думаешь о нашем домике? — спросила она ни с того ни с сего. Мы сидели в гостиной и я помогала тете разбирать и раскладывать на аккуратные стопки рулоны ткани и оставшиеся от шитья отрезы. Тетушка проворно орудовала ножницами, избавляясь от неровных и размахрившихся краев.

— Я очень люблю его.

— И это все? Разве ты ничего не чувствуешь в нем?

— Еще как чувствую! — я все еще не понимала, к чему она клонит. — Помню, когда я зашла сюда первый раз я подумала, что попала в какие-то сценические декорации для карнавала. И все время ожидала паяцев, которые будут звенеть всеми этими колокольчиками…

С каждым моим словом тетя хмурилась, но я продолжала говорить, раз она сама потребовала сказать, что я думаю о Сильвер-Белле.

— … Но потом, когда прошло ошеломление, и я стала привыкать к вам и к этому дому, мне пришла в голову мысль, что колокольчики это наши чувства, наша душа. Мы смеемся — и они весело трезвонят вместе с нами, мы плачем — и они переливаются грустными трелями. В моем сердце этот дом такой же родной мне, как и вы. Он стал частью меня.

На тетю Гризельду мое признание произвело огромное впечатление. Она расчувствовалась и, утерев нос концом своей просторной юбки, обняла меня и прижалась губами к моей макушке.

— Благослови тебя Бог, дитя! — произнесла она. — Я уже стала бояться, что ты променяешь нас на большие залы и холодные камни. Но поверь мне, потолок и стены, это еще не дом. Дом там, где ты найдешь людей, которые станут твоей семьей.

— Дорогая тетя, мой дом здесь, как и моя семья!

После этого разговора тетушка воспряла духом и уже более благосклонно смотрела на идею моего пребывания в Китчестере. Даже принялась перешивать и "облагораживать" некоторые мои платья, которые были слишком просты и подходили скорее подростку, чем взрослой девушке. Она была уверена, что в одноцветных платьях со "скучными синечулочными фасонами" я не буду соответствовать той "особой благородной атмосфере, которая обязана быть в каждом уважающем себя старинном замке". Поэтому не скупилась на драпировки из мягкого бархата, плиссированные вставки, жабо из пышного кружева, шелковую бахрому, вышивки бисером и водопады оборок и воланов, как будто бы я собиралась покорять бальные залы. Но я ловила себя на мысли, что мне очень даже по душе такие перемены в моем гардеробе.

Этой весной Тернеры уехали в Лондон. Их выезд состоялся раньше намеченного срока, почти за месяц до официального открытия сезона, но и этого времени, по словам Летти, им не хватило, чтобы обустроиться и привыкнуть к распорядку дня, которое составила маркиза Грэдфил. К большому восторгу Виолетты, они разместились у старой графини Уэстермленд в Кенсингтоне. Та осталась верна своему слову и великодушно сообщила всем титулованным знакомым, что под ее покровительством дебютирует дочь ее самого младшенького пятого сына."…Да-да того самого милого Арчи. Конечно, он был слабоват на здоровье и тихоня, каких свет не видывал, но, слава богу, свою дочь он этими недостатками не наградил. Впрочем, судить еще рано, с такой наследственностью можно ожидать любого подвоха. Уже сейчас видно, что манеры ее не отличаются мягкостью, свойственной лондонским леди, но для особы выращенной в провинциальных условиях она очень даже неплоха. Как, разве вы не знаете, что она из деревни?! Представьте себе, мой сын имеет там…в каком же графстве…ах да, Уилтшире, свой собственный дом. Правда деревушка совсем крохотная, и, судя по ее мудреному названию, — Гаден-Роуз, представляете, — там живут одни садоводы-любители, вечно рассуждающие о вреде сорняков, пользе навозного удобрения и червячного рыхления…".

В письмах Летти долго перемалывала косточки своей бабке, за то, что та в старческом слабоумии разбалтывала эти нелицеприятные сведения о ней. Но в целом она пребывала в блаженном состоянии, развлекаясь и возносясь на пьедесталы мужского обожания. Единственное, что ее возмущало, — это необходимость вставать ни свет ни заря и, по приказу маркизы, остававшейся все еще недовольной ее движениями, заниматься с учителем танцев, а затем совершать утреннюю прогулку по Гайд-парку. С марта я получила от подруги целых пять писем. Для нее это было наивысшим достижением, так как писать она не любила и считала, что от этого раньше времени скрючивает артритом пальцы. В каждом письме Виолетта не забывала сообщать об оглушительном успехе. И особенно подчеркивала, что леди Грэдфил уже не так критично взирает на ее неидеально тонкую талию, так как вынуждена признать, что эта ее часть тела, подвергнутая немыслимым мучениям в тугом корсете, никоим образом не отпугнула ни одного ценителя женской красоты. С каждым новым письмом я ждала сообщения о помолвке, так как была уверена, что ей уже непременно сделали предложение и не одно, а как минимум с десяток официальных и около полусотни нашепченных на ушко. Но к моему удивлению она ни разу не затронула эту тему, лишь подробно описывала каждодневные развлечения и очередных новообретенных "собачек", как она цинично называла своих поклонников.

В эти дни мы с Сибил были полностью предоставлены друг другу. Прошлым летом наша дружба казалась такой зыбкой из-за занятости Сибил в Орунсби и моих постоянных отлучек к замку. Теперь же мы опять обрели друг друга. Как когда-то в детстве мы брали корзинку, ставили в нее крынку молока, а остальное свободное место заполняли ароматным печеньем и сладостями, и отправлялись в лес. Если позволяла погода, мы купались в озере. Я любила, как мальчишка, нырять и заплывать подальше от берега, где вода была чистая, не замутненная илом и водорослями. Там я разворачивалась на спину и долго лежала на воде, рассматривая облачные узоры, прорезавшиеся сквозь зеленую листву. А Сиб плескалась у берега и, когда я заплывала на глубину, тревожно поглядывала на меня, чтобы в случае чего ринуться спасать, хотя сама плавала хуже слепого щенка. Вдоволь накупавшись, мы шли к нашему секретному месту — огромному дубу, расщепленному у основания молнией, — и, застелив землю ворохом травы и папоротника, часами просиживали там.

Конечно же, мы болтали. Мы говорили обо всем на свете и никак не могли наговориться. Я рассказала ей о Дамьене. Правда, о некоторых его поступках и словах, умолчала, так как они были настолько личными, что я не могла поделиться ими даже с близкой подругой. Она же поведала мне о Рэе Готлибе. До сих пор их отношения для меня оставались загадкой. Как сказала Фини, их уже давно поженили в деревне, но никто не знал, как на самом деле обстоят дела между этими двумя. Сама Сибил ничего не говорила, а Рэй и подавно. Поэтому мне было лестно оказаться единственной, кому доверилась девушка.

Старушка Финифет напрасно наговаривала на него. Как оказалось, этот молчаливый богатырь уже давным-давно попросил Сибил выйти за него замуж. И подобрал для этого самые правильные, самые нужные слова, как уверяла меня подруга.

— Так чего же вы ждете? — спросила я, не удержавшись.

— Будь наша воля, мы бы уже обвенчались. Но мистер Готлиб хочет немного подождать.

— Опять? Или кузнец все еще считает, что его сын слишком юн для брака.

— Что ты, совсем нет. Дело в том, что… я не знаю всех тонкостей, да и Рэй мало говорил мне об этом… В общем мистер Готлиб хочет открыть свое дело. Он уверен, что оно заладится, потому что его инструменты, витые решетки и чугунные украшения хорошо распродаются.

— Но причем тут вы? Почему из-за какого-то чугуна надо откладывать вашу свадьбу?

— Со слов Рэя, я поняла, что если все будет хорошо, то мистер Готлиб сделает его компаньоном. Но тогда нужно строить еще одну пристройку к кузнице, нанимать людей и открывать контору в Солсбери.

— Я все еще не понимаю, причем тут ваша свадьба…

— Мистер Готлиб хочет, чтобы Рэй шел к алтарю будучи компаньоном. Он считает, что это добавит свадьбе солидность, и тогда он пригласит на торжество нужных для развития дела людей.