Я

не стал его разубеждать. Тем более что поквитаться из личной мести, как мне показалось, теперь он хотел с кем-то еще, но не с польской графиней.

Мы попрощались. Я остался один в гостиной, выходившей окнами во двор. Жаклин уложила девочек спать и спустилась ко мне. Она села рядышком и, обняв меня, склонила голову на мое плечо. Я с тоскою подумал о том, что должен потребовать перевода в действующую армию. Уж коли я не исполнил поручения его величества, рассуждал я, то хотя бы сохраню свою честь тем, что приму участие в сражении.

А еще я подумал о том, что воздушный шар, на котором десять лет назад я совершил перелет в компании с графиней де ла Тровайолой, больше не будет занимать сарай и портить настроение Жаклин. Тогда, в 1802 году, мы потерпели крушение в лесу недалеко от Санкт-Петербурга. Позднее я вывез воздушный аппарат и хранил все это время, питая иллюзию, что дойдут руки восстановить его и передать в университет для использования в научных целях. Но бесконечные заграничные миссии так и не позволили сделать благородное дело. И вот теперь нашлось применение и этой рухляди.

Конечно Жаклин была бы в гневе, если бы прочитала мои мысли. Но я не мог избавиться от них. От воздушного шара воспоминания переключились на картинки минувшего дня. Перед глазами маячила брошенная коляска и розовый зонтик.

И вдруг, словно вспышка осветила забытую в суматохе сцену: странная троица — купчина, субъект в зеленом сюртуке и маленькая старуха садятся в телегу и уезжают следом за Гречевским.

Глава 25

Несколько дней прошли в утомительной скуке. Заходил поручик Гречевский, воображавший себя героем. От него я узнал последние новости из жизни Высшей воинской полиции. Де Санглен уехал в Санкт-Петербург, Ривофиннолли выполнял какие-то поручения за пределами Москвы, майор Бистром отправился в ставку главнокомандующего.

Я рассказал Петру Игнатьевичу о странной троице, замеченной в Воронцове. Выяснилось, что он не обратил на них внимания, но пообещал предпринять меры к розыску. Я написал княгине Волконской, принес извинения за причиненные неудобства и попросил оказать содействие подателю письма.

—

Александра Николаевна поможет вам опросить ее людей из Воронцовской усадьбы. Может, кто-нибудь что и вспомнит, — сказал я поручику.

—

Не волнуйтесь, ваше сиятельство, — заверил меня он. — Все сделаю. Все, что смогу.

Больших надежд на его усилия я не возлагал. И как выяснилось, справедливо. За последующий день поручик Гречевский ничего не прояснил, а двадцать четвертого августа его откомандировали в главную квартиру армии вслед за майором Бистромом. И тем более не смогли ничего сделать ни надворный советник Косынкин, ни полковник Парасейчук.

Я написал записку генерал-губернатору с просьбой прислать толковых полицейских офицеров, которые сумели бы разобраться с подозрительными личностями из Воронцова. Словно издеваясь надо мной, он прислал полковника Дурасова. Ради общего блага я решил не давать волю чувствам и рассказал обо всем полицеймейстеру. На протяжении моего рассказа Егор Александрович хранил молчание, слушал с удрученным видом, а потом выдал:

—

Простите великодушно, ваше сиятельство, но из всего вами сказанного я делаю один вывод.

—

Какой же? — спросил я.

—

Вам нужно хорошенько отдохнуть, — вздохнул полицеймейстер. — Немудрено, вы столько пережили за эти дни! На волоске от смерти находились.

—

Какое это имеет отношение к делу? — рассердился я.

—

Посудите сами! Вы говорите об обычном купце, который приезжал в имение со своим приказчиком и какой- то бабой. Он сдал товар, подивился тому, что народ пошел на воздушный шар смотреть, да и уехал по своим делам.

—

Если это был купец, почему никто из дворовых княгини Волконской не вспомнил про него? — возразил я. — Я просил поручика Гречевского…

—

Ну при чем здесь дворовые княгини Волконской? Там сотня мастеровых вместе с господином Леппихом. Обеспечением их занимается подполковник Касторский. Он или его люди наверное знают купца. А вы… вы все же лучше бы отдохнули. Воротились бы в Санкт-Петербург. Генерал-губернатор отпустил бы вас.

—

Попрошу не указывать мне! — сорвался я.

—

Ну как знаете, — тоном великодушного победителя произнес полковник Дурасов. — Честь имею.

Он покинул дом. А я несколько раз прошелся по гостиной, кулаком ударил по столу так, что фарфор едва не высыпался из буфета, но и это не помогло. Жаклин вышла из соседней комнаты, обняла меня:

—

Послушай, а что, если он прав? Может, это и впрямь был обычный купец?

—

Нет, — я помотал головой. — Ты не видела его взгляда. Он словно гвоздями приколотил меня!

—

Не понимаю. Что с того, что у купца взгляд тяжелый?

Двадцать шестого августа произошло то, чего все с нетерпением так долго ждали, — генеральное сражение. Сообщения о нем приходили весьма противоречивые. Одни говорили, что армия корсиканского недомерка разбита и бежит, преследуемая казаками атамана Платова. Другие утверждали, что разгромлена наша армия, а французы не отступили — лишь отошли на старые позиции, где оставили перед боем ранцы с шинелями, и казаки их не бьют, а мародерствуют пьяные по окрестностям.

Вскоре на улицах появились раненые, и облик Москвы сразу же изменился. Огромное количество покалеченных на поле боя людей всколыхнуло обывателей. Споры о том, кто же кого побил, хотя и продолжались, но уже без прежнего пыла, а скорее по инерции. И хотя мнения были разные, но спорщики сходились в одном: кто бы кого ни побил, в любом случае в Москве оставаться опасно. И москвичи начали покидать свои дома. Вереницы телег и колясок вперемешку с пешими людьми и домашним скотом потянулись к заставам.

Парасейчук переживал так, словно вся ответственность за неудачную миссию лежала на нем.

—

Ну что вы так?! В том, что случилось, исключительно моя вина. Вам не в чем себя упрекнуть, — попытался успокоить его я.

—А я еще чуть-чуть обожду — поделился мыслями Косынкин, — и пойду французов бить. Вот как погоним их, так и я!

—

Ты, значит, согласен только наступать, а отступать — ни в коем случае, — сказал я. — А я, признаться, теперь очень жалею, что не отправился в армию. Хоть как-то очистил бы совесть. Генеральное сражение прошло, а я, получается, отсиделся тут, под присмотром графа Ростопчина.

Как-то, стоя на крыльце парадного, я приметил шедшего по улице офицера с забинтованной рукой. Его лицо показалось мне смутно знакомым. Увидев меня, он просиял:

—

Ваше благородие! Вы меня помните?

—

Извините, сударь. — Я напрягся, но память подводила. — Уверен, что мы встречались…

—

Жмых! Майор Жмых! — радостно сообщил он. — Ну да! Тогда-то я был поручиком.

—

Поручик Жмых, — произнес я, раздосадованный тем, что даже необычная фамилия не пробудила воспоминания.

—

Я служил тогда квартальным надзирателем в Тверской части. Помните, когда напали на вас. Как раз здесь, на этой улице.

—

Ну конечно же, конечно! — воскликнул я. — Вы вели расследование! Вы уж для начала простите, я запамятовал совсем.

—

Да что там! Десять лет прошло. Я и сам уж не знаю, как узнал вас. Может, привычка сработала, я же до недавнего в полиции работал.

—

В полиции, — повторил я.

—

Да вот две недели всего, как в армию ушел. Только недолго повоевать пришлось. — Он с сожалением поднял забинтованную руку. — Но ничего, поправлюсь и назад!

—

Вот что! Голубчик, надеюсь, вы не спешите? Идемте, идемте, не отпущу вас, пока не напою чаем! А то и чем-нибудь покрепче!