—
Ваше сиятельство! Я присутствовал там, на Мясницкой, и об этой рукопашной знаю не со слов Дурасова…
—
Ладно, милостивый государь мой, не будем спорить понапрасну. Я принял решение и предписываю вам покинуть Москву! Возвращайтесь в Санкт-Петербург.
Граф Ростопчин перешел на официальный тон, и я пожалел, что сразу же начал спорить с ним. Нужно было воспользоваться потеплением в отношениях и постараться объяснить все, как близкому человеку. Федор Васильевич верил Дурасову. А я, обиженный наветами полицеймейстера и угнетенный нечаянной виною перед супругой, уже не мог остановиться.
—
Простите великодушно, ваше сиятельство, но я пребываю в Москве по поручению непосредственно государя императора!
—
Его величество далеко отсюда, — сурово ответил генерал-губернатор, — и здесь продолжением его императорской власти являюсь я.
—
Уже нет, — возразил я.
—
Что значит — нет?! Вы соображаете, что говорите?! — он побагровел.
—
Театр военных действий переместился на территорию Московской губернии, — сказал я. — В соответствии с «Учреждением для управления Большой действующей армией» вся полнота власти перешла к главнокомандующему. И я покину Москву только в том случае, если получу письменный приказ фельдмаршала Кутузова. Засим, честь имею.
И я вышел из кабинета генерал-губернатора.
В приемной я встретил Булгакова.
—
Не знаю, с чего вы взяли, что генерал-губернатор зол, но настроения я ему не улучшил, — сказал я.
—
Пройдемте ко мне, — предложил Александр Яковлевич. — У меня посетитель, и мы говорили о вас.
Полковник Парасейчук рассматривал бронзовую фигуру Меркурия, стоявшую на подоконнике. Когда мы вошли, он обернулся и, увидев меня, сухо улыбнулся:
—
Вы оказались правы. Мужик из прислуги…
Тут Олег Николаевич умолк, а тактичный Булгаков окинул нас любопытным взглядом и, что-то такое взяв себе на заметку, промолвил:
—
Господа, позвольте оставить вас на некоторое время. Мне нужно к губернатору. Мой кабинет в вашем распоряжении.
Он удалился. А я накинулся на полковника:
—
Так что, что вы узнали?
—
Вы были правы. Видите ли, вчера я обнаружил, что во время убийства слуги мадам Арнье в доме отсутствовал конюх Афанасий. И надо же такому случиться, что именно ему-то однажды и довелось со слугой мадам Арнье…
—
What
'
s
your
point
, Олег Николаевич! — не выдержал я. — Ближе к делу! Вы узнали адрес?
—
Однажды Афанасий ездил с ее слугой в дом некоего Рыскина на Швивую горку…
—
Вшивую? — переспросил я.
—
Швивую, — поправил меня полковник. — Я уже был там.
—
Туда! Немедленно! — вскрикнул я.
Не церемонясь, я схватил полковника за руку и потащил за собой. У выхода мы едва не столкнулись с Булгаковым, выходившим из приемной графа Ростопчина. Он кинулся за нами. Мы побежали вниз по левой лестнице, а он по правой.
—
Граф, — крикнул он, — я имею распоряжение генерал-губернатора подготовить приказ относительно вас…
—
Готовьте-готовьте! И оставьте его себе! Для коллекции! Вы же пишете историю канцелярии, — бросил я на ходу.
—
Историю почты, — печальным голосом уточнил Булгаков.
—
Вот и пошлете его по почте!
Последних ступеней мы достигли одновременно и вновь едва не столкнулись.
—
Его сиятельство приказал вам покинуть Москву, — выпалил Булгаков.
—
И покину! — ответил я. — Но не ранее самого его сиятельства!
И более не теряя времени я выбежал на улицу. У подъезда поджидала коляска, нанятая полковником Парасейчуком. Мы сели в экипаж, дремавший возница смешно взбрыкнул ногами и взялся за вожжи.
—
На Швивую горку, голубчик, — велел Олег Николаевич.
—
И вот что любопытно, — поведал по дороге полковник. — Этот Афанасий сказал, что там как-то всем не понравилось, что он притащился с ее слугой. И он еще, как он сам сказал, от греха подальше за ворота вышел, чтобы не смущать никого…
—
She
'
s
done
!
— с удовольствием воскликнул я.
От вида, открывшегося то ли с Швивой, то ли Вшивой горки, перехватило дух. Внизу блестели Москва-река и втекавшая в нее Яуза. А Кремль уже не возвышался над нами величественной крепостью, а плыл в синем воздухе, и казалось, можно рукою достать его башенки и играючи переставить с места на место.
—
А вон там, говорят, окончила свои дни Салтычиха. — Олег Николаевич указал на пылавшие золотом купола Ивановского монастыря.
—
Кто? — не понял я.
—
Душегубица из Теплого Стана, — пояснил Парасейчук.
—
Из Теплого Стана? Это вы к чему? — насторожился я.
—
Да ни к чему, просто, видите ли, место примечательное, — сказал полковник.
—
Видите ли ему, — буркнул я.
Ворота оказались открыты, и мы прошли во двор усадьбы. Навстречу нам попался юноша лет шестнадцати в ливрее, аккуратно подстриженный и вообще ухоженный. И я поневоле проникся симпатией к хозяину дома, полагая, что только уважительное отношение барина к слугам могло пробудить в самих слугах достоинство, проявляющееся в манерах и одежде.
—
Любезный, здесь квартируется иностранная особа? — спросил я.
—
Есть одна, француженка, кажется, — с изящным поклоном ответил юноша и с простодушным недоумением спросил: — Но отчего же вы спрашиваете? Сейчас ее нет…
—
А где она? Еще ж ранние часы! — удивился Олег Николаевич.
—
Вчера утром изволили уехать, с той поры и не возвращались, — сообщил лакей.
—
Damn it!
— выругался я.
Вновь я опоздал! С досадой припомнил я, как несколько минут назад самонадеянно восклицал «
She
'
s
done
!», отчего-то уверовав, что мадам Арнье сидит и ждет, когда я приду и арестую ее.
—
А где она проживала? — спросил я юношу.
—
Вот в этом флигеле, — указал он.
—
Идемте, — скомандовал я.
—
Я доложу о вас барину, — произнес ливрейный юноша, поклонился и с поспешностью отступил к главному дому.
Двери флигеля оказались заперты. Я двинул плечом, выломал замок, и мы вошли внутрь.
Мы пересекли анфиладу комнат, в них царил беспорядок, какой мог остаться после сборов наспех. Спальня, напротив, отличалась безукоризненной аккуратностью: широкая кровать под малиновым балдахином располагалась строго посередине комнаты, на ней возвышалась нетронутая пирамида подушек.
Последним помещением оказался разгромленный будуар. Красочный столик в стиле барокко выглядел так, словно внутри его ящичка взорвался пороховой склад. Две изогнутые позолоченные ножки в виде сфинксов были выломаны. Две другие остались целы, и теперь столик опирался на них и круглую столешницу.
Я присел, чтобы разглядеть чего ради понадобилось разбивать его столь варварским образом. Под столешницей обнаружился тайник. И тот, кто не знал способа его открыть, мог добраться до секретного ящичка, только выломав передние ножки столика.
Послышались шаги, и в дверях появился господин лет тридцати с очень примечательной внешностью. Он держался с достоинством, причем не просто с достоинством, а, если так можно выразиться, с изящным достоинством, словно полагал, что именно в безукоризненных манерах и выражается истинное достоинство. Холеное лицо, ухоженные руки, искусная прическа — такой туалет явно требовал несколько часов в день. Словом, хозяин имения, — а это был он, господин Рыскин, — не просто являлся в мир, а и служил его украшением.