Второй будочник с презрительной ухмылкой разглядывал меня все время, пока не вернулся его товарищ.

— Сказал, что я граф Воленский? — спросил я.

— Что шпион, сказал, — буркнул тот. — А какой ты граф, мне неведомо. Идите за мной!

Он двинулся вперед, меня повели следом. Будочник проводил нас в сад, где, несмотря на поздний час, граф Ростопчин и двое господ пили кофий. Я узнал князя Юсупова и Николая Михайловича Карамзина.

— Что за история?! — вскрикнул граф Ростопчин, увидев меня.

Он вскочил из-за стола и двинулся ко мне с распростертыми объятиями.

— Вот не ожидал! Не ожидал! Откуда ты?! — Федор Васильевич обнял меня, прижал к груди, оттолкнул, окинул взглядом и воскликнул: — Судя по виду, прямо из Англии.

— Такая история! — ответил я. — Вообразите, как ни стараюсь прослыть за русского, а все принимают меня за англичанина!

— Вот так, — граф Ростопчин развел руками, — как послал я тебя десять лет назад в Англию с миссией ^[32] , так тебя лондонские туманы и проглотили!

Задержавшие меня бородачи с угрюмым смущением топтались на месте. Я заметил свою шпагу у одного из них и протянул руку:

— Вы позволите, сударь?

Он пожал плечами и передал шпагу мне. Я убрал ее в ножны.

— Мы думали, шпион, — виноватым голосом пробурчал он.

— Ступайте с богом, братцы, — сказал граф Ростопчин. — Это мой старый друг!

Они побрели прочь.

— И ты ступай, — отпустил Федор Васильевич будочника.

— Здравствуйте, ваше сиятельство, Николай Борисович, — поздоровался я с князем Юсуповым. — Вы, верно, помните меня. Моя тетушка графиня Неверова лет десять тому назад снимала флигель у вас. Нашими соседями были Пушкины. У них еще мальчонка такой смуглый был, я, признаться, за вашего арапчонка было принял его.

— Как же мне вас не помнить, Андрей Васильевич? — ответил старый вельможа. — Вы тогда еще стрельбу под моими окнами устроили! ^[33]

— Здравствуйте, Николай Михайлович, — повернулся я к Карамзину. — Ваша муза Клио задала всем жару.

— Историю, любезный друг, творит Федор Васильевич, — ответил историограф, — а я едва успеваю за ним записывать.

— Николаю Михайловичу теперь не до музы, — сказал граф Ростопчин. — Он помогает мне писать указы и сочинять афишки. Вот небольшой отдых устроили, нам еще десяток распоряжений накатать нужно. У нас ведь пока с самого верха распоряжения не будет, никто не пошевелится. А столько нужно! Свободные помещения, места в госпиталях, — скоро много раненых будет! Кутузов лопат требует, хлеба, само собой. Все до последнего отправляем светлейшему в армию. А сколько здесь запасов хлеба нужно! О-о! Если армия до Москвы отступит, так здесь нужно будет ее кормить, здесь раненых принимать! — И без всякой связи граф спросил меня: — Ну а ты какими судьбами?

— По личному поручению его величества, — сказал я многозначительным тоном.

Но Федор Васильевич, не дослушав моих слов, обнял меня за плечи и развернул так, что мы оба, как актеры перед публикой, застыли перед Карамзиным и князем Юсуповым.

— Знаете что, друзья?! — с театральным пафосом произнес Федор Васильевич. — Вот помню, как мы с графом так же стояли перед императором Павлом Петровичем…

— Ну, положим, не в обнимку, — промолвил я.

Но моих слов никто не расслышал — граф Ростопчин всецело владел вниманием собеседников.

— Император тогда спросил, уверен ли я, что граф справится, — продолжил Федор Васильевич. — И я сказал: ваше величество, отправьте меня взять штурмом ворота ада, и я не дрогну, если рядом будет граф Воленский. Император согласился, а я… — он сделал мелодраматическую паузу. — Я отправил графа Воленского одного в самое адское пекло!

Князь Юсупов и Карамзин поднялись и набросились на меня с чувственными рукопожатиями. Они бы и деревянной чурке рукоплескали, если бы граф Ростопчин спел в ее адрес панегирик с таким же пылом.

Князь восторженно завладел моими руками и что-то хвалебное говорил, потрясая их. Карамзин норовил обнять за плечи, но вновь вмешался граф Ростопчин.

— Ну, довольно-довольно! Еще дел полно, — пробурчал он и, тронув меня за руку, промолвил: — Сейчас пройдем в кабинет.

В груди моей словно перевернулось сердце. Граф Ростопчин полагал, что творит историю, а на самом деле был слепым орудием замысла его величества. Я был посвящен в этот замысел, а он, генерал-губернатор, нет. Что-то вспыхнуло во мне, и я решил, что, оставшись с графом наедине, расскажу ему о действительных планах его величества и главнокомандующего Кутузова.

— А я, пожалуй, поеду, — промолвил князь Юсупов. — Пора и честь знать.

Он коротко попрощался и зашагал по дорожке. Из темноты, невидимый доселе, вынырнул его слуга, и они направились к главному подъезду, где поджидала карета.

Карамзин присел за стол, но тут же поднялся и предложил:

— Федор Васильевич, друг мой, а давайте я пройду в кабинет, займусь распоряжениями, а вам с графом сподручнее будет на свежем воздухе.

— И то дело, — согласился генерал-губернатор. — Подготовьте предписание Татищеву начать подготовку к эвакуации. Самое важное, пусть немедленно займутся упаковкой вещей. Только тогда кригс-комиссар сможет определить численность требующихся лошадей. Так! И госпиталь! Госпиталя нужно здесь разворачивать! Подготовьте предписание генерал-майору Толстому со всех окрестностей собрать докторов, лекарей. Всех сюда, в московские госпитали.

— А может, на всякий случай раненых эвакуировать? — сорвалось с моих уст.

— Нельзя, милостивый государь, — поучительным тоном сказал он. — Ты же слышал, какое распоряжение я даю Толстому: всех лекарей, докторов в Москву согнать. Решительно, вероятность того, что здесь появится Наполеон, ничтожна. — Федор Васильевич выдал короткий смешок. — Но я генерал-губернатор, а не досужий обыватель. Я обязан подготовить вверенный мне город к худшему. Если придется биться с Наполеоном у стен Москвы, то врачи и лекари нужны будут здесь. Так куда же ты предлагаешь раненых отправлять?! Кто будет ухаживать за ними, если лекари здесь останутся?

Я знал, что скрываю важные сведения. Но, с другой стороны, что я мог сообщить московскому главнокомандующему? Разве государь император сказал, что Москва будет непременно сдана? Нет, его величество говорил о том, что мы должны предусмотреть и такой вариант. Вот и граф Ростопчин только что сказал, что обязан подготовить город к худшему.

Появился лакей, быстро собрал со стола грязную посуду и, получив указание принести свежего кофия, направился к дому. Федор Васильевич взглянул на меня испытующе, но пока слуга не отошел достаточно далеко, я не стал говорить о главном. Кивнув в сторону реки, я промолвил:

— Вообразите, Федор Васильевич, надо мною чуть было самосуд не устроили! Счастье, Кузьмич вмешался, а то висел бы сейчас на березе! Эти господа, купцы что ли, с того берега Рыбинки наблюдают за вашим домом. Я остановился выяснить, кто такие, по какому праву следят за губернаторским домом…

Граф Ростопчин махнул рукой:

— Купцы и есть. А следят они за домом, чтобы знать, когда из Москвы бежать. Как увидят, что генерал-губернаторша с детьми пятками засверкали, так и купцы деру дадут, — объяснил Федор Васильевич. — Уж сколько раз говорил я: не беспокойтесь, я и моя семья Москву не оставим! Что за народ! Всё не верят, всё дозоры добровольные устраивают.

Я пожалел о сказанном, сделалось совсем неловко перед графом. Связанный данным императору словом, я был не вправе открываться Федору Васильевичу, но уже теперь знал, что позднее он ни за что не простит меня. Но, впрочем, что я могу сказать ему сейчас? Что прочел что-то такое в глазах его величества, из-за чего думаю, что Москва скорее всего будет сдана? Так Федор Васильевич ответит, что у меня попросту разыгралось воображение.

Лакей исчез в доме, и я стал рассказывать о шпионе, о происшествиях в Санкт-Петербурге и о встрече с де Сангленом. Конечно же о подозрениях в отношении супруги генерал-губернатора я ни словом не упомянул, но он заговорил об этом сам: