— А кто же тогда?!

— Слушай дальше, Платон Сергеевич. Суседкой этой была Варвара Игнатьевна Шебеко, статс-дама покойной императрицы и сестра шефа жандармов генерала Шебеко, которая только что купила дачу у вдовы Паско-Шараповой. Императрице своей она подлость отменную сделала, могла и своей невестке-подруге сделать. Ты помнишь, кто была ее невестка?

— Кто? Не соображу никак.

— Княгиня Юрьевская, в то время еще Долгорукая. Княгиня часто посещала дачу Шебеко в Петергофе, и Государь покойный не раз навещал ее там. А иногда он приезжал на эту дачу и без Юрьевской.

— Так вы хотите сказать, что отцом этого ребенка является покойный Государь?! — вскричал Вощинин. — И мне тоже налейте. И вообще, Иван Дмитриевич, вы мне этого всего больше не говорите, иначе меня точно выгонят.

— Коли выгонят, так тем паче слушай — вдруг пригодится. Княгиня, как известно, ревнивая была, и дюже за свое место при Государе держалась, в царицы метила. Ей конкуренция не нужна была.

— За какое место она у Государя держалась? — заплетающимся языком спросил Вощинин.

— У-у, брат! Как тебя развезло! И закусить нема, чем, как на грех! Тебе бы надо в персидское посольство сходить, коль уж рядом оказался, да куда тебе до персов в таком виде!

— Продолжайте, продолжайте, Иван Дмитриевич, — Вощинин отломил корочку хлеба и понюхал ее, а затем отправил в рот.

— Так вот, я думаю, что Государь знал, что княгиня сразу заподозрит его отцовство, и дюже не хотел этого. Обратился он за помощью к Шебеко, и та ему помогла весьма хитромудрым образом. Нашла этого дурачка, который Нестеровой куры строил, и подговорила его оговорить полицмейстера, что тот и сделал, по ее подущению жалобу через Юрьевскую подав. Возник скандал, Александр Захарович сперва с испугу во всем признался, как на него Сморкалов с братией набросились — из рядовых в полицмейстеры выслужился, ничего дивного, — а потом взял себя в руки, и от всех показаний отказался. Восстановили его даже в должности, когда скандал приутих. Да это и не важно было, главное, что Юрьевская сразу убедилась, что это полицмейстер девку растлил, а про Государя ей и в голову теперь не могло прийти. Александр Захарович, думаю, за поношение свое возмещение получил, об этом я не знаю, а вот Владимиров пострадал еще и мордою своею, и уж точно без благодарности не остался. Александр Захарович человек простой был, думаю, как Государь в Бозе почил, тотчас же эту благодарность у клеветника отнял, а самого его, как княгиня с Шебеко силу свою потеряли, и заступится уже не могли, заставил отбыть восвояси. Теперь Владимиров мстит его семейству за то, да и благодарность хочет вернуть.

— Же-же-же… Ж-железная маска. П-полюстровского участка, — выговорил Вощинин.

— Пойдем-ка, драгоценный Платон Сергеевич, на извозчика посажу, — сказал Путилин. — Это потому что ты раз в месяц всего до водки дорываешься. Ладно уж, я, пожалуй, с благодарностью да с незаконным отпрыском теперь сам разберусь. Думаю, камешек это был или перстень, скорее. А ты уж тогда посольствами занимайся. Так мы их с двух сторон и сцапаем.

Ощущая в своей крови немыслимое соседство хины и хны, но все равно катастрофически быстро поправляясь, Фаберовский перебрался на диван и теперь порядком приуставшая Ксения уже его обмахивала газеткой. По настоянию Соломона Фаберовскому был доставлен из кухмистерской на Среднем перловый суп, Соломон с Варенькой уничтожили мясной биток и кашу, входившими в обед, и сейчас пили чай с посыпанными сахаром крендельками, а Артемий Иванович решил внести свой вклад в выздоровление товарища и стимулировать у него вырабатывание желудочных соков для лучшего переваривания перловки.

— Я твою доброту, Степан, на смертном одре вспоминать буду, — говорил он Фаберовскому, сидя по другую сторону стола и расправляясь с парой рябчиков, которые были доставлены ему из трактира «Лондон» г-жой Мизулиной. Рябчики были розовые, румяные, обложенные пикулями и картофелем, способные вызвать выделение желудочного сока не только у Фаберовского, уныло хлебавшего холодный перловый суп, но даже у покойника. Соломон с Варенькой старались не смотреть в сторону Артемия Ивановича, а Ксения шумно глотала слюну, не в силах оторвать от рябчиков взора.

— Помню я, Степан, как ты меня от мозгового сотрясения лечил, когда меня дятел в лоб тюкнул. — Артемий Иванович налил себе из графинчика и вилкой нацепил пару пикулей. — Ты для меня тогда оленину жарил, на последнюю копейку купленную, а сам одну воду сырую пил. Уж и я тебе той же монетой отплачу, даже вот на рябчиков мы с г-жой Мизулиной потратились и грех я на свою душу в крещенский сочельник взял: выделяй себе желудочный сок, милый друг, и ни о чем не думай.

— Вот тебе, Артемий Диванович, бухарская звезда за твою самоотверженность.

— Фаберовский вытащил из внутреннего кармана звезду и пустил ее Артемию Ивановичу по столу. — Все равно ее без императорского дозволения носить нельзя.

Артемий Иванович сморгнул выступившую было слезу. Он хотел сказать еще что-нибудь прочувственное, но тут к нему подсел Соломон. Поддернув на коленях клетчатые штаны, чтобы не вытягивались мешками, Соломон спросил:

— Скажите, раз уж вы каждый день охраняете самого Государя: а правда, что в документах Министерства императорского двора слово «больной» иногда пишут с большой буквы?

— Господин студент медико-хирургической академии изволит шутить? — слабым голосом спросил Фаберовский. — Я бы ему напомнил, что в тюремных лазаретах всех больных с маленькой буквы пишут до самой их смерти.

— Господин студент, кажется, сомневается, что мы состоим в царской охране, и полагает, что это суть иммитасьон? — Артемий Иванович приобнял Соломона и привычным движением бывшего гимназического надзирателя забрал его ухо в кулак.

Соломон вымученно улыбнулся.

— Ты, наверно, думаешь, — продолжал Артемий Иванович, накручивая ухо, — что какие же мы чины охраны, если мы у курсисток прячемся?

— Мсье Соломон полагает, что как только его ухо отпустят, он побежит к полковнику Секеринскому докладывать, — сказал поляк, отставляя тарелку с супом. — Он думает, что полковник Секеринский нас арестует, а его, Соломона, наградят. Но он ошибается.

— Вы все, тут находящиеся, не имеете ни малейшего представления о реальном положении дел в империи, — Артемий Иванович еще раз повернул воображаемый вентиль на газовой трубе, так, что Соломон начал тихонько поскуливать. — Вот вы все думаете, что наш Государь тиран и ретроград. А ведь это неправда, это все его враги про него слухи распускают, и прежде всего его брат. Вот взять, к примеру, ваши курсы. Ведь их Делянов закрыл, и лишь благодаря Государю они были открыты вновь. Государь — он такой человек! Он только и думает, как только вам свободы прибывать! Он и бюджет народного образования в два раза увеличил, и жидам укорот дал, чтобы русский человек тоже учиться мог.

Соломон поддакнул, и Артемий Иванович благосклонно крутанул газовый вентиль на пол оборота назад.

— Вот в наше-то с его превосходительством время такого не было, вот мы с ним и не ученые. Разве ж природный русак или, к примеру, другой славянин поплоше, супротив жида образуется? Как же-с! Нет, во всем должны блюстись самодержавие, свобода и народность.

— Но почему как что, так тут же народность? — с обидой сказал Соломон.

— Ну, народность и эта… и инородность. У нас с Государем широкие взгляды на общественное устройство России.

— Ваше превосходительство, — вдруг взмолилась Ксения. — Дозвольте перестать вас обмахивать. Я проголодалась и совсем выбилась из сил.

— Обмахиваете? — удивился Фаберовский. — А, я думал, это у вас такая причудливая форма дрожательного паралича. Раз так, то конечно, не следует больше на меня пыль трясти. Вот, супчику похлебайте. В меня больше эта пресная холодная дрянь не лезет.

— Степан, от волнения в горле пересохло, — сказал Артемий Иванович, почувствовав, что на следующем обороте ухо Соломона оторвется. — Расскажи им дальше.