— Он самый. Ольга, ты можешь привезти Соломона? — спросила Варенька и подруга, кивнув, отправилась в переднюю одеваться.

Подсунув Фаберовскому под голову подушку, Варенька вышла вслед за подругой в переднюю и сунула той деньги на извощика.

— Ты что, его любишь? — спросила Ольга.

Варенька молча кивнула головой.

— А как же Леонид? Да и Соломон к тебе неравнодушен. Ведь ты же видела его один раз в театре и даже не знаешь, как его зовут!

— Привези скорее Соломона, Ольга, — сказала Варенька. — А мне нужно перевязать раненого.

Тем временем Артемий Иванович выставлял аптечные товары на этажерку у кровати, где лежал, закатив глаза, Фаберовский.

— Как его зовут, Артемий Иванович? — спросила Варенька, вернувшись из передней. — Я не помню, представлялся ли он мне в театре.

— Степаном его кличут. А у вас с ним чего? Амур-тужур? Чего это он к вам велел себя везти?

Варенька зарделась и стала торопливо разматывать окровавленный бинт на голове поляка, чтобы не выдать своего смущения.

— Ну право, Артемий Иванович, ну какой амур… Мы же с ним в театре только познакомились. Он у вас такой обходительный.

— Да, бывает, когда выпьет. А у вас пожрать есть чего-нибудь?

— Чайная колбаса вот, булка. Самовар нам хозяйка не дает, чай на спиртовке греем.

— Неужто сыра нету? — Артемий Иванович проследовал в гостиную и заглянул в буфет. — О! Ну и колбаса… Одни хвостики крысиные. Ну, да что делать.

Из ватерклозета вышла невысокая остроносая девица в толстых очках, вытиравшая маленькие красные лапки несвежим полотенцем.

— Варя! У нас мущина! — заверещала она.

— Цыц! — сказал с набитым колбасой ртом Артемий Иванович и закрыл дверцы буфета. — Это на пользу Отечества твоя колбаса пошла, поняла?

— Ксения, нагрейте мне воды, — попросила Варенька, которой кое-как удалось перевязать голову поляку, и дала Фаберовскому принесенного Артемием Ивановичем лекарства. Поляк закашлялся, и изо рта у него снова пошла коричневая пена.

— Где же Соломон?! — вскочила испуганно Варенька, а Ксения побледнела как мел и бросилась вон.

— Да это у него постоянно! — махнул рукой Артемий Иванович, провожая Ксению взглядом. — Вчера у него тоже весь рот коричневый был. От хны не помирают. Она горькая, зато жар как рукой снимет.

— От чего?! — прохрипел поляк, отплевавшись. — Я тебя убью!

— Степан, ты чего? Э, э! Барышня, не давайте ему вставать! Ты же мне сам сказал купить хны! Ну, я не знаю… Да тебе и так пора волосы красить, совсем от такой жизни седой стал. Я лучше пойду, покурю в соседней комнате.

И Артемий Иванович, даже не доглодав хвостик из колбасы, ретировался обратно в гостиную. Едва он сунул в рот папиросу, как в квартиру ворвалась Ксения с хозяйкой квартиры. Хозяйка была толстым и злым существом, вызывавшим ненависть у всех квартирантов в доме, кроме Ксении Соловейчик, которая чувствовала в ней родственную душу.

— Убирайтесь вон! — взвизгнула хозяйка. — Я вызову полицию.

— Мы и есть полиция, — сказал Артемий Иванович и пожевал папиросу. — А ты, собственно, кто?

— Я хозяйка этого дома, потомственная гражданка Елизавета Ивановна Мизулина.

— Давно домом владеете?

— Давно-с, — растерянно ответила г-жа Мизулина, но потом опомнилась и сама перешла в наступление: — Да вы сам-то кто такой, чтобы у меня спрашивать?!

— А вы у дворника поинтересуйтесь, — ответил Артемий Иванович и, наконец, закурил.

— Я поинтересуюсь. И вернусь с околоточным!

Г-жа Мизулина хлопнула дверью и вернулась через полчаса, но только не с околоточным, а с кипящим самоваром. Сзади Ксения на подносе несла теплые еще сайки, вазочку с вареньем и большой кулек со свежими тминными колбасками. Когда приехала Анна с Соломоном, Артемий Иванович уже обожрался и храпел на диване, прямо, как был, в одежде и галошах, а в ногах у него сидела Ксения и, повинуясь отданному перед сном распоряжению, подобострастно обмахивала его «Русской мыслью». Поляк уже немного пришел в себя и Варенька, сидя у его постели, читала ему мятый «Петербургский листок», в который до того была завернута уничтоженная Артемием Ивановичем чайная колбаса:

— … Кшесинская-вторая прекрасно исполнила па-де-де с одной только репетиции, и кордебалет «снежных хлопьев» прелестно станцевал вокруг елового дерева. А вот поведение нашей публики оставляет желать лучшего.

— Ну, кто тут у нас больной? — деловито спросил Соломон, входя в комнату.

— А, старый знакомый! Сейчас, ваше превосходительство, мы мигом поставим вас на ноги.

— Не надо его прямо сейчас на ноги, — сонно пробормотал со своего дивана Артемий Иванович. — Он еще слаб. А то встанет, начнет кулаками махать. Не могу же я с больным драться.

— А что у вас со ртом, ваше превосходительство? — спросил Соломон, сменяя Вареньку у постели Фаберовского.

— Эти сволочи меня хной вместо хины напоили, — прохрипел поляк.

Соломон хихикнул.

— Ваше превосходительство, дозвольте мне написать статью в журнале «Врач»: «Интересный случай ошибочного лечения горячки в стадии катарсиса»?

— Я тебе сейчас дозволю… — просипел поляк, гневно вращая воспаленными глазами. — Я тебя в Сибири сгною!

Из «Исповеди дезинфектора»:

13 августа мы вместе с Ф. должны были дезинфицировать дом Софьи Карловны Римской-Корсаковой на Английском проспекте, в котором располагалось испанское посольство. Благородные гранды невозбранно дозволили нам свободно перемещаться по зданию посольства и заливать как нам вздумается своим зловонным, но целебным зельем весь дом. Мы быстро обработали карболкой первый этаж, затем помещения, выходившие на проспект, и постучали в дверь квартиры окнами в садик. Дверь открылась и перед нами соизволил предстать наследник цесаревич собственной персоной с пирожным в руке и кусками заварного крема на усах. «Малечка, тут нас попрыскать пришли», — благосклонно сказало Его Высочество. Едва мы успели склонить свои головы пред красотою его избранницы, юной барышни с большими красивыми глазами и короткими ногами, как с улицы набежало человек десять в одинаковых штатских пальтецах и картузах и со шпорами на сапогах, вероломно заломили нам руки и потащили в участок. «Зарубите себе на носу, — сказали нам тогда в участке пристав. — В таких квартирах никакая холера не заводится!» Подумать только, что еще два года назад жизнь этой Престолонаследующей Бациллы была в моих руках!

В молодости Иван Дмитриевич Путилин был очень охоч до женского полу, и первый брак его закончился поэтому страшным скандалом. Жена его потребовала развода, и даже взяла вину на себя, не будучи в силах выносить присутствие дома разных девиц под видом явившихся с докладом полицейских агентов. Со временем здоровье его сдало, и он женился во второй раз, на дочери управляющего одной из казенных железных дорог. Папаше очень не хотел видеть свою дочь замужем за потаскуном и к тому же полицейским сыщиком, однако случайно встретившиеся ему при выходе из управления Михрютка с Чекуш и Еремей Вольный Стрелочник с Горячего поля уговорили его дать решительное и бесповоротное согласие и благословить молодых. Последние годы, после ухода в отставку, Иван Дмитриевич сдал совсем. Когда он не разбирал свои бумаги, лелея наполеоновские планы создания общего очерка воровства и мошенничества в Петербурге, он дремал в кресле около печки, и только изредка увольняемые по беременности горничные свидетельствовали о том, что в нем еще сохранилась искра жизни.

Такой случай как раз произошел сегодня утром, когда прислуга Пелагея расплескала самовар и Ольга Семеновна обнаружила у нее наметившийся животик. Никакие оправдания про гороховый суп, запоры и завалы не помогли. Прислуге был поставлен клистир, а когда она была таким образом уличена во лжи, ее немедленно выкинули на лестницу вместе с пожитками.

— Не сдулось — вон!

Поэтому весь день в квартире Ивана Дмитриевича раздавалось хлопанье дверей, гром разбиваемых тарелок и другие нескончаемые бесчинства госпожи Путилиной. На зов его никто не являлся, днем он остался голодным и даже был вынужден сам ходить к буфету за холодной телятиной. Чтобы не слышать шума, производимого разъяренной супругой, Иван Дмитриевич заложил в уши ваты и притворил двери в кабинет, а поскольку в животе урчало от голода, и дремать было невозможно, сел за стол продолжать начатый труд.