Стивен неожиданно схватил её за плечи и встряхнул:

— Ханна, ты бредишь? Габриэль? Он же наш лучший друг! Так много сделал для нас! Каждые каникулы возит тебя в горы, покупает украшения! Так повезло, что есть кому тебя оставить, пока я в командировках! Он говорил, что ты приболела, но я не поверил… — понизил голос, — Ханна, скажи, что всё в порядке. Ты же знаешь, мы не можем идти в больницу…

Черные глаза брата горели озабоченностью, перед ним стоял выбор и он был готов рискнуть всем, чтобы отвести сестру к врачу. Девочка схватилась за сердце, пытаясь унять дрожь в теле. Слезы скатывались вниз по щекам, доходя до пульсирующей болью челюсти.

— Ханна? Ханна, что с тобой? — заскулил. — Нет, нет, нет, прошу тебя, мы ведь не можем… Прошу тебя, любимая. Дыши. Все хорошо, понимаешь? Я здесь. Мы вместе.

Началась отдышка.

— Я… домой, Стивен. Я лишь хочу попасть домой. Домой…

— Домой, — брат быстро подхватил её на руки. — Сейчас будем дома, любимая. Я донесу тебя…

— Стив…

— Да?

— Ты любишь меня?

— Что за вопрос? — ускорил ходьбу. — Конечно, люблю.

— Я… А я… — начала задыхаться, глотая слёзы. — А я люблю тебя так сильно, что готова умереть…

Свет полной луны фривольно рассекал темноту комнаты через тонкие шторы. Предметы искажались: ножка стола заканчивалась в настенных часах, в сторону двери медленно растягивался холодильник, проваливалось вниз панно стиля прованс. Лишь поднятая с пола громким ударом пыль неподвижно серебрилась. Маленькая девочка лежала в этом импровизированном тумане, не имея возможности пошевелиться: во рту кровоточил язык, ныли поломанные кости. Огромные челюсти, сомкнутые на нежном горле с каждой минутой усиливали хватку, вжимая тело в холодный кафель.

— Так любишь своего брата, что решила убить меня в одиночку…

Девочка открыла рот, чтобы ответить, но сделала вдох, который тут же заполнил кровью легкие. Огромный черный лев с глазами цвета солнца, навис над ней подобно глыбе, тяжелой лапой ломая оставшиеся рёбра.

— … как глупо. Кажется, способность молодеть и восстанавливаться — единственные тузы в твоем рукаве. Я надеялся на большее, когда промывал твоему парню мозги, — острые зубы погрузились в мясо до шейных позвонков, — Давай, спасай себя, как ты умеешь.

— Нет, нет, нет, нет…

Ханна резко встала с сидения и пошатнувшись, заковыляла к тамбуру. Люди, сидевшие по обе стороны вагона сильно сжимались, пытаясь придвинуться к окнам за которыми уже не было видно прежнего вокзала.

— Нет, нет…

Проводница в форме доброжелательно улыбнулась, но разглядев девушку, пытающуюся прорваться в тамбур ближе, обеспокоенно заявила:

— Синьора, поезд отбыл.

Первыми отказали руки. Взвыв от боли, девушка толкнула дверь в туалетную кабинку плечом и прижалась к ней спиной, скуля как побитый пёс. Её ладони в слабом искусственном свете помещения напоминали сломанные спицы, тонкие, изогнутые пальцы, они торчали в разные стороны, изгибаясь с каждым стуком колёс. При виде них, Ханна испытала первый порыв тошноты и с трудом сдержала рвоту, задрав голову и отчаянно сглатывая. Перед глазами вместо серого потолка поочередно взрывались маленькие белые точки. Пахло озоном.

— Нет, нет…

Резко склонившись над унитазом, она выблевала всё, что съела накануне. Тщательно пережеванные куски мяса, молочный коктейль, свежая вишня… все это никак не хотело тонуть, пока она не надавила изуродованной пятерней на смыв, и снова завалилась на дверь, со стекающей на подбородок слюной. Раздался пронзительный «чавк» — пучок волос зацепился за кусок, размазанной по стене жвачки, покидая голову навсегда. Менялось всё. Не только её тело, но и зеркала вокруг, звук идущего поезда, голос за дверью, отчаянно пытающийся что-то донести. Ханна проваливались на ровном месте, утопая в собственной коже и одежде, лысея и теряя зрение.

— Нет, господи, нет… Я не могу сейчас… — вцепившись за ручку двери, она захныкала, понимая, что уже никогда её не откроет. — Вы должны убить Фиорентина, во что бы то ни стало, слышишь? Он враг, он… Пожалуйста, скажите что убьёте его… убьёте Фиорентина… Пожалуйста, пообещай…

Она снова закрыла рот рукой, пытаясь удержать тошноту, но позвонки будто разом срослись. Издав страшный вопль, Ханна попыталась удержаться на месте, глотая кровь, слёзы и остатки рвоты. Огненная волна пронеслась по позвоночнику, окутывая голову и взрывая всё вокруг яркими красными вспышками. Теряя равновесие, она ударилась виском об угол раковины.

Стоял жаркий солнечный день. Один из тех, когда совсем не хотелось выходить на улицу или поднимать жалюзи, когда тебя преследовала навязчивая мысль, что сделав один шаг за дверь, ты рискуешь мигом вспотеть и всю последующую дорогу думать о холодном душе. Температура в тени превышала сорок градусов. Казалось даже камень, из которого был построен высокий дом на одном из холмов, сейчас начнет плавиться. Окружавшая эти места трава и пересохшая земля, до боли слепили глаза своей сверкающей белизной, однако стоило ступить в тень, на холодное покрытие крыльца, как дышать тут же становилось легче. Внутри дома всегда гулял прохладный ветер и непередаваемый запах первозданного счастья. Гуляя по его коридорам порой можно было услышать детский смех или песни, топот маленьких ног и даже живую музыку. Не важно, что происходило снаружи, каменные стены создавали свой уникальный, идеальный мир.

В большой зале, огромной комнате с задернутыми шторами окнами, было особенно шумно. Исполненная в стиле венецианского барокко, с тысячью резных орнаментов, она казалась самой изящной и заставленной комнатой дома. Почти каждый вечер, плоть до разгара дня здесь можно было застать хозяина, божественно красивого молодого человека в белых одеждах, расслабленно читающего книгу на одном из диванчиков. Молчаливо перелистывая пожелтевшие страницы, он позволял себе отвести взгляд, лишь в привычной компании: когда в зале зажигали камин, приходили дети. Об их прибытии можно было узнать по звонким, радостным голосам, эхом, доносящимся с конца коридора. Они врывались в зал вихрем, диким танцем, кружась, смеясь и тараторя. Седой мальчик с пронзительными голубыми глазами и черноглазая девочка, богато одетая в золото и мех.

Au clair de la lune,On n'y voit qu'un peu.On chercha la plume,On chercha du feu.En cherchant d'la sorteJe n'sais c'qu'on trouva,Mais je sais qu'la porteSur eux se ferma!

Заканчивая маленькое приставление, они каждый раз заставляли хозяина выражать свою благосклонность аплодисментами или теплым поцелуем. Настойчиво, шаловливо. Лишь получая подобную похвалу, они успокаивались и опускались на ковёр, после чего мальчишка часто доставал деревянный гребень и принимался расчесывать длинные волосы спутницы. Этих вечеров было столько же, сколько дней в календаре, они повторялись, накладывались друг на друга, сцеплялись, образуя прямую линию, в стенах каменного дома на холме. Лишь сильная гроза и ливень, барабанящий по окнам, были способны спугнуть привычное счастье, напоминая о чем-то сером и грязном, медленно раскачивающимся внутри тяжким волнением. В такие дни было невозможно заснуть, а возможно — проснуться. Все вокруг представлялось застывшим и пустым. Улыбка мальчика казалась владельческой, поссесионной, поцелуи хозяина — холодными и мерзкими. Однако стоило тучам расползтись, обнажая чёрное небо, усыпанное разноцветными зернами, как в доме снова закипала жизнь, отбрасывая от стен детские голоса, веля забыть всё то, что почудилось днем ранее.