Он протягивает мне руку.

— Ох… извините, товарищ старшина, — порываюсь я встать.

— Сиди-сиди, — похлопывает старшина меня по плечу. — Ишшо набегаисся…

— Ладно… — остывая, говорю я. — О другом спросить хотел, товарищ старшина.

— Ну-ну! — одобряюще кивает он. — Давай!

— Да я вот про что! — указываю на бойца, который только что «прожаривал» на костерке свою рубаху. — Забодают нас «пассажиры», так ведь?

— Так где ж тут санобработку мы найдём, да вошебойку?

— И без них проживём! — поворачиваюсь я к окружающим. — Кого ещё они заели?

— Ну меня… — приподнимается худой, как жердь, боец.

— Снимай одежку! Да всю, не менжуйся, тут баб нет!

Тот не ломается и одежду с себя сбрасывает.

— Снег под деревом видишь? — тыкаю рукой в сторону. — Скачи туда, да весь им и оботрись. Потом шинелку фрицевскую бери, ей и накроешься.

Встаю с места и беру в руки свою лопатку — она так и осталась стоять вчера под деревом, куда её приткнули после углубления ямы под выворотнем. В несколько взмахов выкапываю ямку, куда и укладываю одежду бойца. Присыпаю её землей, оставив на поверхности только края рукавов и брючин.

— Вот так… Вше под землею хреново, вот она наружу-то и поползет! Тут мы её огоньком-то и припалим. И всех делов!

Корчной одобрительно крякает и тотчас же озадачивает ещё троих человек подобным же образом. Правильно, трофейных шинелей у нас всего четыре, больше народу от холода не укроем.

Этих бойцов он отсаживает в сторону, чтобы на них не переползали зловредные «пассажиры». Прочих посылает за дровами, наломать веток и найти воды. Словом, кое-как быт нашего отряда понемногу налаживается…

А потом я случайно услышал разговор…

Старшины со своим недавним попутчиком. Его, как выяснилось, звали Николаем Кружанковым.

Отойдя чуток в кусты (в то самое место, где человек, как правило, пребывает в одиночестве, присаживаюсь, по привычке набросив ремень на шею). И вдруг слышу шорох веток — кого-то ещё несёт в мою сторону. Вот, мать же его! Даже здесь покоя не дают! Открываю рот, чтобы притормозить нежданного визитера, но вдруг треск затихает. Ну, слава те, сам остановился!

Но не успеваю перевести дух, как в ту же сторону ломится ещё кто-то! У них тут что — медом намазано?!

— Здесь я, Борисыч.

— А! Ишь запрятался-то! Ну чего тебе, Коля?

— Да… поговорить надо…

— А такие сложности зачем? Чего сказать-то хочешь?

Затрещали ветки, собеседники присели на землю. Пользуясь этим, натянул штаны и я, отодвинувшись в сторону от того места, где только что находился. Уж и не знаю, кто там учил вчерашних пленных ходить по лесу, но Сергеичу тот учитель явно проигрывал…

Стоп!

Сергеич — кто это?

Блин, опять в памяти пробел…

Ладно будем пока слушать, обо всем прочим успею ещё подумать.

— Да я вот о ком, Борисыч… про Максима спросить хотел. Как он тебе?

— Хм… Так, сразу и не скажу… парень-то наш, да странностей вокруг него много. Опять же — форма эта, да и по-ихнему он тараторит — что твой немец!

— И всё?

— А у тебя ещё что-то есть?

— Кабы не имелось, не стал бы тебя в лес, в сторонку, отзывать.

— Ну! Есть — так давай!

— Ты фрицев тех, что на мотоцикле уехали, видел?

— Откель?

— А я видел…

— Так и что с того? Мало ли их таких встречать приходилось? Али сам никого не подстрелил ни разу?

— Другое тут… Водителя Максим грамотно приткнул, тот, поди, и не кочевряжился ни минутки. А вот офицер…

— И что — офицер?

— Ты, Борисыч, коли сильно на немца осерчаешь, что с ним сотворишь?

— Прибью и всех делов. Нешто ты иначе поступишь?

— И я прибью. Только вот есть разница в том, к а к прибить. Я, как на него глянул, так чуть не проблевался!

— Ты?!

— То-то и оно! Чтоб человека т а к расписать, и не знаю даже, сколь вызвериться на него надо!

— Вон оно что…

— И потом. Мы с ним, пока ехали, потрындели кое о чем. И заметил я, как про немцев речь заходит — меняется он весь. Руки — те ажно белеют, как он в руль вцепляется! Неспроста это, Борисыч, ох, неспроста!

— Ну… не любит он их сильно.

— Не то! Не любит — так и мы никто с ними в обниманки играть не станем. А его — так аж колбасит всего. Хотя, виду старается не подавать, это да.

— Ха! А форму их носит — словно в ней родился! И говорит по-немецки, словно прирожденный фриц. Охрану вспомни — как он их построил-то! На раз-два!

— И об этом я думал… Придумки его — с костром вчерашним и вшами помнишь?

— А что, толково придумано!

— Угу… я вот Якова пораспрошал… сам-то он не говорун, знаешь, поди?

— Ага. В час два слова — считай, речь толкнул!

— Ну да. Вот он мне про соседа свово, от которого такие вещи слыхивал, и порассказал. Знаешь, откудова такой сосед вернулся?

— Так, с Колымы же! Он сам про то и сказывал.

— То-то и оно, что с Колымы! И сидел он там, а не просто лес валил! Оттель и все эти фокусы. С уголовным прошлым наш товарищ-то!

— А комсомол? Билет-то у него откуда?

— Хм… это да, незадача. Не приняли бы такого в комсомол-то… Однако ж и рана у него в ноге, да и замашки эти — человека так пописать… Опять же, заскоки какие у него бывают — сам видел!

— Ну голова-то съехать может и по другой причине… Видывал я таких — опосля контузии. И не такие фортели народ творил!

— Так ты, Борисыч, думаешь — контуженный он?

— И не раз! Рану у него на спине видел?

— Спрашиваешь!

— Так и прикинь — как так рвануть должно, чтобы осколки столь плотно рядышком легли?

— Дык… рядом, должно быть…

— Ну и представь — у тебя граната в полуметре от башки ахнет, по-каковски заговоришь?

— Ну…

— То-то же! Контуженный он, точно тебе говорю! По уму — в медсанбат такого надо бы, да где он? А ты — немец!

— Да не… я такого и не говорил!

— А! Уголовник — один хрен! Нет, то, что с ним неладное что-то — и я вижу. Но делать-то что? Он башкой своею рисковал, чтобы нас вытянуть — про то забыл уже?

— Помню.

— Вот! И я помню. И смотрю за ним. Ничего он пока такого не говорил, чтобы подозревать его в чем-то. А что заговаривается… пройдет это. Тогда и побалакаем.

— А пройдёт? Он-то себя, поди, здоровым считает! Скажи ему — лечись, мол — так и окрысится!

— Ты до фига больных на голову встречал, чтобы они себя таковыми признавали? Кого ни спросишь — здоров! Вот кабы он сам себя таковым признал… тут уже и я первый призадумался бы — с чего это вдруг? Человек вроде здоровый, шишек да шрамов на башке нет — а говорит, мол, больной я? Уж не дезертирство ли своё так прикрыть он хочет? Не могу, мол, воевать по причине больной головы. А этот — наоборот! Так что и беда, коли злой? Найдем ему на кого злость эту выпустить…

— Ну, смотри, старшой… тебе виднее. А я всё-таки за ним приглядывать стану. Не ровен час — слетит с нарезки и что тогда? Хорошо, ежели один, да без ножа. А ну как с ним в руках?

— У него и автомат всю дорогу под рукой. Как зверь, с ним в обнимку спит и в сторону не откладывает. Что ж теперь, руки ему на ночь вязать? Не переборщи со своей подозрительностью, Николай! Максим — парень быстрый, да опытный! Опять же — поздоровее многих наших бойцов будет! Нам такие нужны!

— Ну, как скажешь… Однако ж, смотреть буду!

— Только аккуратнее, Коля…

Затрещали кусты, и разговаривающие удалились. Только теперь я обратил внимание на то, что сучок, за который я ухватился, сверкает свежей древесиной — кору с ветки я непроизвольно содрал. Слишком сильно стиснул кулак. Выходит, Кружанков прав? Нет, надо себя как-то получше контролировать… а как?

А всё-таки — моя придумка сработала! Прокатила-таки моя контузия. И ведь в точку угодил!

Скажи я сразу, мол, контуженный, да не помню ничего — как ко мне отнеслись бы тогда? Чему-то, может, и поверили бы, а чему-то — нет. И оружие могли бы запросто отобрать, под предлогом той же болезни…

А вот со вшами — это я рано вылез!