— Мы с Артемием Петровичем готовили шествие народов к свадьбе шутов, дабы взоры её потешить!

— То мне ведомо! И не про сие тебя спрашивают. Кто собирался у Волынского в доме? Про что говорили?

— В доме Артемия Петровича собирались многие люди, и они не говорили ничего изменного противу великой государыни.

— А тогда за чем ты составлял генеалогическое дерево для Волынского? Свидетели показывают, что Волынский хотел род свой превыше царского поставить. Он от самого Боброка-Волынского себя производил! Но многим ведомо, что сие есть ложь! И ты, той лжи способствовал! Скажи, с какой целью?

— Родословное древо рода Волынских я составлял, но в том деле нет ничего преступного.

— Величаться перед царями родом своим? Али ты и сейчас станешь утверждать, что Волынский от боярина Дмитрия Боброка-Волынского воеводы великого князя МосковскогоДмитрия Донского происходит?

Татищев хорошо знал, что это не так. Род Боброка-Волынского давно пресекся, и Артемий Петрович не имел к тому роду отношения. Но он заказал Татищеву составить свою родословную именно от Боброка! А сейчас из-за этого Ушаков его на плаху пошлет. Он умеет изменные дела раскручивать!

— Стало быть, то, что ты подложную родословную для Волынского составил ты признаешь? — спросил Ушаков.

— Некие предки кабинет-министра затерялись и потому я…, - навал оправдываться Татищев.

— Признаешь, стало быть? — настаивал Ушаков.

— Признаю. Родословная рода Волынских была мною не верно составлена!

— Топильский! — Ушаков снова повернулся к помощнику. — Пиши со слов статского советника, он родословную рода Волынских составляя, нарочно Волынского сверх меры величал, дабы он мог род свой превыше императорского поставить!

— Но я ничего такого не сказал, генерал! — вскричал Татищев.

— Но ты только что признался!

— Я сказал, что родословная рода Волынских была мною не верно составлена! Но не говорил, что род Волынского превыше императорского ставил!

— Дак в том уже многие повинились, статский советник! Ты погляди на наши сказки пыточные. Грешка Теплов, что твою родословную на стенах дома Волынского малевал, все поведал мне по чести. Камердинер Волынского, холопь его, про барина все рассказал. А ты темнишь. И тем свою голову губишь. Я ведь тебе зла не желаю.

— Ваше превосходительство, — подал голос из своего угла Топильский. — дайте мне все статскому советнику пояснить.

— Давай! — махнул рукой старый генерал. — А я покуда пойду. Время обеденное. Про то мне старику забывать не следует. А вы поговорите. Но ежели статский советник и далее темнить станет, то дыбы ему не миновать.

Когда Ушаков ушел Иван Топильский взялся за Татищева. Он знал, что этого чиновника ему удастся разговорить. Он видел крепких людей немало. Но сей был жидковат.

— Удивляюсь я вам, господин Татищев. Для чего упорствуете? С Волынским кончено. И измена его государыне будет доказана. Зачем вас с ним гибнуть?

— Но что же делать?

— Повиниться во всем. Вы ведь, составляя родословную, могли и не знать для чего она Волынскому? Так? И вина ваша небольшая. Но, повинившись, вы перед императрицей себя обелите. И голову свою, и имения свои, и чин свой сохраните.

Татищев понял, что его загнали в ловушку. Выбора у него не было….

Год 1740, апрель, 1 дня. Санкт-Петербург. В доме Волынского.

Артемий Петрович понял, что его положение при дворе пошатнулось. Императрица почти не допускала его до себя. Он знал, откуда ветер дует. Вчера только Иоганн Эйхлер ему про сие говорил приватно.

Он узнал от Остермана что Ушаков и Либман плетут против него козни. И скоро петля на его шее затянется.

— Тебя, Артемий Петрович, обвиняют в том, что ты на монаршую власть покушаешься. И что корону для себя желаешь заполучить.

— Что за ерунда? Никогда я про сие не мечтал даже, — Возмутился Волынский.

— Но на тебя такие клязузы уже составили. У Ушакова в подвалах. Татищев на тебя показал, — понизив голос до шепота, сообщил Эйхлер. — Он твое родословное древо составлял. И показал, что оное тебе понадобилось для возвышения рода своего превыше рода Романовых!

— То сведения верные? — спросил Волынский.

— Куда вернее. От самого Остермана сие узнал. Он мне верит и от меня не таиться. Тебе надобно самому к императрице идти! Через два дня на куртаге подай ей жалобу на врагов своих!

— Ты прав. Стоит сие сделать! А то сожрут меня с потрохами. А ты слушай, чего у Остермана болтают в доме.

— Будь в надеже, Петрович. Я с тобой до конца.

И стал Волынский готовиться к тому. Что и как сказать императрице дабы врагов очернить, а себя обелить.

Год 1740, апрель, 1 дня. Санкт-Петербург. В доме Остермана.

Андрей Иванович Остерман принял господина Лейбу Либмана. Он понимал, что их интрига против Волынского дошла до критической точки. Именно в сии апрельские дни все и должно было решиться.

— Рад вас видеть, Андрей Иванович, и желаю относительно дела нашего новости узнать. Все ли готово?

— И я рад вам, гере Либман. Прошу вас садиться. Желаете кофе?

— Мне не до кофе, граф. Что по делу? Вы сказали Эйхлеру все, про что я вас просил?

— Да, — ответил Остерман. — Эйхлер уверен, по-прежнему, что я ему полностью доверяю. И я все новости по делу Волынского при нем и выложил. И он пошел про сие своему конфиденту докладывать.

— То верно?

— Мой слуга проследил его до самого дома кабинет-министра Волынского.

— Отлично! — вскричал Либман. — Все идет как и задумано, граф. Значит, на ближайшем куртаге императрицы мы будем иметь честь видеть и кабинет-министра!

— Это так! Но что вы сделаете далее, гере Либман? — спросил банкира Остерман.

— Далее в действие вступает персонаж наиглавнейший, шутиха Авдотья Ивановна Буженинова. Она и нанесет Волынскому окончательный удар. Мне главное дабы Волынский захотел свою персону перед государыней обелить. И он сие благодаря вам, граф, сделает.

— А если нет? Если что-нибудь сорвется?

— Не дай бог, граф. Тогда Волынский снова может вывернуться и по нам удар нанести! И потому я поспешу к Бужениновой.

Когда Либман ушел, Остерман откинулся в кресле и подумал какой умный человек этот еврей. Такой может сам политику России делать….

Год 1740, апрель, 3 дня. Санкт-Петербург. При дворе. Волынский и Буженинова.

Маркиз де ла Шетарди посол короля Франции при русском дворе сразу понял, что дни Волынского сочтены. Француз чувствовал малейшие изменения в коньюктурах придворных. Он написал во Францию кардиналу Флери о том, что кабинет-министра можно списать со счетов.

Анна Ивановна в тот день чувствовала себя лучше и болезнь её временно отступила. Рядом с ней был Бирон.

Светлейший герцог Курляндии и Семигалии оделся в камзол и кафтан красного бархата, того же цвета что и платье императрицы. Его новый черный завитой парик, присланный из Парижа, ниспадал на плечи. В руках у герцога была легкая трость с лентами.

Шетарди про себя отметил, что звезда герцога Бирона снова ярко взошла на придворном небосклоне. А сие совсем не устраивало Францию. Кардинал Флери не просто так послал именно его в Россию и не простит ему провала. И тогда карьера маркиза закончиться. И что ему делать тогда? Возвратиться в свое имение? Нет! Маркиз сделает все, и Бирон также падет. Анна скоро умрет и тогда начнется большая игра!

Анна седа на трон и повернула голову к Бирону:

— Эрнест, ты так желаешь ареста Волынского? Скажи честно.

— С чего ты взяла, Анхен? Я не мстителен. И совсем не я веду следствие по его делу.

— Ушаков мне представил экстракт из дела Волынского. И в том экстракте 67 страниц! И Ушаков в нем указал одним из пунктов, что Волынский допустил оскорбление персоны твоей.

— Но ты про сие давно знаешь, Анхен! Про то дело тебе известно было уже на следующий день, после того как Волынский побил в моей приемной Тредиаковского.