Ведь я подумала тогда, как уверенно и надежно должна ощущать себя здесь моя дочь.

В первые недели в Америке я постоянно истязала себя тем, что вспоминала ошибки, допущенные мною по отношению к Кэти. Я пыталась поставить себя на ее место – место пятнадцатилетней девочки, которая испытывает страх и боль, которая торопливо вытирает кровь со внутренней стороны бедер, а потом судорожно застирывает простынь и прячет ее в корзину с бельем. Я представляла себе, что я раздавлена, уничтожена. А затем перед моими глазами вставала сцена, символизирующая последнюю стадию унижения: в симпатичной спальне, выдержанной в желтых и голубых тонах, я слушаю свою мать, которая рассказывает мне о проблемах моего отца и говорит о необходимости оказать ему всемерную поддержку. И это добивало меня окончательно.

На какое-то время самоистязание превратилось в манию. Я изливала Бобу Блоку душу, всячески порицая и унижая себя. Но постепенно острое осознание собственной вины несколько смягчилось. И верх взял инстинкт самосохранения. Я поняла, что если хочу спасти своих детей, то должна думать о будущем.

Однажды в Америке у нас с Кэти состоялся очень важный разговор. Мы путешествовали по Йосемитскому национальному парку. И, поднявшись на одну из смотровых площадок, любовались окружающими красотами.

– Все в порядке? – спросила я дочь.

– Да, все нормально, – ответила она без особого энтузиазма.

– Может, поговорим?

Кэти опустила голову. Она долго молчала. Наконец медленно произнесла:

– Иногда мне кажется, что у меня неправильные мысли…

Это она о смерти Гарри.

– Понимаю, – сказала я.

– Но это ужасно. Ужасно, что эти мысли приходят мне в голову.

– Ничего ужасного. Мне они тоже приходят в голову.

– Правда?

– Да. Временами я рада, что он умер.

Видимо, ей трудно было поверить мне. Она инстинктивно покачала головой.

– Да, – настаивала я, – он был так тяжело болен и несчастен, что уход из жизни для него стал спасением. Так ему легче.

В Америке мы вообще много говорили с Кэти о болезненной психике Гарри. К подобным разговорам нас подталкивал Боб Блок. Он полагал, что таким образом нам легче будет объяснить себе странности поведения Гарри и привыкнуть к мысли о его смерти.

Но тогда, на смотровой площадке, Кэти еще не хотела расставаться со своим комплексом вины.

– Я все еще считаю… что это моя вина.

– Твоя вина? О чем ты говоришь, девочка! Как можешь ты считать себя в чем-то виноватой? Никакой твоей вины здесь нет.

– Но мама… Я…

– Ты не сделала ничего плохого, Кэти, ничего.

– Но ведь на самом-то деле сделала! – воскликнула она.

– Послушай, – произнесла я твердо, – иногда человек должен винить себя за свои поступки, а иногда – не должен. И ты сама прекрасно знаешь, как нужно расценивать нашу ситуацию.

Кэти посмотрела на меня детским, ищущим защиты взглядом.

– Ты действительно так думаешь?

– Да, я действительно так думаю.

Было видно, что мои слова явились для нее долгожданной подмогой. Она посмотрела на Джоша, который прилип к ограждающим площадку перилам.

– Но, мама, у меня не идет из головы… Если что-нибудь случится с тобой…

– Со мной? – рассмеялась я.

– Да.

– Со мной ничего не случится.

– Я этого не вынесу.

– Вынесешь, – твердо сказала я. Но в глубине души знала, что это не так.

Сейчас Кэти снова впала в такую же апатию, как и накануне смерти Гарри. Она ничего не хочет делать, не хочет возвращаться в школу и не объясняет причину. Ей явно плохо, но она искусственно отстраняется от меня. Последние два вечера Кэти не приходит ко мне в спальню поговорить перед сном. Она принимает мои знаки любви, но делает это очень холодно.

Я не знаю, как вывести дочь из этого состояния и начинаю опасаться, что мне это вообще не под силу. Тем более, что уик-энд закончился, и Молли вернулась к себе. А Маргарет никогда не была близка к Кэти. Джош отправился в свой интернат, вслух недовольно ворча, но в душе явно радуясь, что уезжает из дома.

Итак, мы остались вдвоем: я и Кэти. Но между нами расширяется трещинка отчуждения. Я хотела бы поделиться с дочерью своими мыслями, но наученная горьким опытом, воздерживаюсь от того, чтобы взваливать на ее хрупкие плечи дополнительное бремя. Да и в чем я могу ее заверить? В том, что всегда буду рядом? Но это не факт. Ведь я прекрасно понимаю, что несмотря на все усилия удача может изменить мне в любой момент. Я-то знаю, что живу с ежесекундным ожиданием того, что меня раскроют.

Морис тянет за ручку вверх и дверь гаража уходит под крышу. Внутрь врываются потоки солнечного света, освещая сложенные на полках пыльные коробки, тенты, весла и складированную вдоль одной стены старую мебель.

Доусон входит в гараж и вопросительно смотрит на меня. Я указываю на правый дальний угол и иду в этом направлении. Свет сюда не доходит. Мы останавливаемся у большого зеленого мешка, из которого свисают серые резиновые наросты.

– Это?

– Да, – подтверждаю я.

– Значит, этот предмет и есть надувная лодка? – с интересом спрашивает Доусон.

– Да. Мы называли ее «Зодиак». Это такая марка лодок.

– Мистер Ричмонд пользовался ею?

– Иногда.

– Выходит, не часто?

– Нет. Чаше он пользовался пластмассовой плоскодонкой.

– Для того, чтобы добираться до яхты?

– Да, когда она была пришвартована к плавучим бочкам или в яхт-клубе.

– А в плавания он брал с собой «Зодиак»?

– Он редко ходил в дальние плавания. В лучшем случае до соседней реки. Или до Бернхема.

– При этом он брал с собой «Зодиак»?

– Не знаю. Думаю, что да.

– Вы в таких плаваниях не участвовали?

– О, нет. Я плохо переношу воду.

– А когда мистер Ричмонд не брал на яхту надувную лодку, где она находилась? – спрашивает Доусон, раздельно выговаривая слова.

Я несколько секунд размышляю.

– У нашей пристани. Или здесь, в гараже. Когда как.

– Значит, если она не находилась в одном из указанных вами мест, то можно предположить, что она была на яхте?

Я пожимаю плечами.

– Вы так считаете? – Губы у Доусона раздвигаются в подобие улыбки.

– Я просто не знаю. Этим занимался Гарри. Муж не объяснял мне, что он делает с лодками. – Неожиданно для себя я добавляю с плохо скрываемым раздражением: – Извините, но я не понимаю, какое это имеет отношение к делу?

– Простите, что мне приходится доставлять вам неудобства, миссис Ричмонд, – бесстрастно произносит Доусон. И его тон не оставляет сомнений в том, что он не собирается отвечать на мой вопрос, равно как не собирается прекращать задавать свои.

Доусон отворачивается и внимательно осматривает полки, расположенные в задней части гаража. Затем переводит взгляд на проем двери и сощурившись смотрит на подъездную дорожку, где Морис стоит рядом с его помощниками – уже знакомым мне полицейским с невыразительным лицом (которого, как я уже поняла, зовут Фишер) и худосочным констэблем, лет шестнадцати на вид. Возле машины расположились еще двое полицейских в хлопчатобумажных комбинезонах.

– Утром в субботу двадцать седьмого марта вы отправились к пристани и нашли там надувную лодку. Правильно? – спрашивает Доусон.

– Да.

– Вы ожидали найти ее там?

– Ну… да. Гарри попросил меня сложить ее и убрать в гараж.

– Извините, – Доусон наклоняет голову, как будто не расслышал мой ответ. – Он попросил вас?

– Он попросил меня убрать ее.

– Хотя обычно занимался этим сам?

– Да.

– Что вы при этом подумали?

Я хмурюсь, показывая, что не понимаю вопросов.

– Что вы подумали об этой его просьбе? – переспрашивает Доусон.

Интересно, какого ответа он от меня ждет? Что я посчитала эту просьбу необычной? Или рассчитывает на то, что в моем ответе должно прозвучать беспокойство?

– Я видела, что у него было мало времени. Убрать лодку для меня было нетрудно. Кроме того, мне помогал Морис.