– Он не уточнял, что навело его на эту мысль?

– Да нет… Хотя он говорил о выстреле… Кто-то, якобы, слышал его ночью в ту пятницу.

В глазах Морланда зажигается огонек интереса.

– Доусон не говорил, откуда слышали выстрел?

– По имеющейся у него информации, с реки.

– Во сколько его слышали?

– Он не сказал.

– А характер звука он не описывал? Был ли он громкий, раскатистый или сухой?

Этого я тоже не знаю.

Морланд глубокомысленно молчит. Впечатление такое, что он накладывает полученную от меня информацию на ранее известную ему.

– О чем еще говорил Доусон?

– Ну… Ах, да, о кровоподтеке. Он спрашивал, не ударялся ли Гарри обо что-то в тот день. Я рассказала ему, что Гарри часто получал на яхте ушибы, особенно во время качки. По уик-эндам он вечно ходил в синяках.

Ричард внимательно слушает и, похоже, снова думает о чем-то своем.

– Больше всего в этих разговорах о выстрелах и врагах меня беспокоит то, что в конце концов они дойдут до детей. – Я вздыхаю. – Вы ведь знаете, как такие вещи расходятся. Конечно, мне хотелось бы, чтобы Доусон успокоился насчет этих людей. – Я жду согласия Морланда.

– Понимаю, как для вас это трудно, Эллен. Но у Доусона нет выбора. Он должен отработать все версии.

Так вот оно, мнение Ричарда. Значит, Доусон не отступит.

Я медленно открываю ящик стола, достаю письмо в дешевом конверте и молча подталкиваю его к Морланду. Он вынимает из конверта письмо и разворачивает лист бумаги с неровно наклеенными буквами, вырезанными из газет.

– Когда это пришло? – голос у Ричарда взволнованный.

– Вскоре после панихиды.

– Вы показывали его Доусону?

– Я не думала, что это важно. Вы полагаете… – Я придаю своим словам тон вопроса.

Морланд внимательно смотрит на меня, затем снова опускает взгляд на письмо.

– Думаю, он должен увидеть письмо.

– Но это просто какой-то жалкий псих.

Ричард пожимает плечами.

– Кто это Джо Конгрив? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

Морланд сует письмо в конверт.

– Это тот солдат из группы Гарри, которого убили.

Значит, ты знаешь его имя, говорю я себе. Значит, ты знаешь больше, чем говоришь.

– Расскажите подробнее, – прошу я.

Ричард медлит. Он как будто взвешивает последствия своих слов.

– Некоторые ребята из части, где служил Гарри, очень переживали смерть Конгрива. Они считали, что его подставили, что приказ, по которому он пошел на задание в одиночку, был… – Морланд тщательно подбирает слово, – …ошибкой.

– И винили в этом Гарри?

– На войне эмоции плещут через край.

– Но не через десять же лет!

– Уверен, вы правы, – быстро соглашается Ричард. – Думаю, эта версия пустая. Но полиция должна отработать и ее. Если хотите, я возьму на себя предоставление им дополнительной информации.

Я вздыхаю. Своеобразный знак согласия.

Морланд накрывает своей рукой мою. Рука у него теплая и сухая. Я опускаю на нее взгляд. Когда я поднимаю глаза, то вижу, что Ричард улыбается мне.

ГЛАВА 15

Кэти никогда не рассказывала мне о том, «самом плохом дне», за четыре недели до смерти Гарри, когда он наконец добрался до нее. Она никогда не говорила со мной об этом и, думаю, уже не заговорит. Разумеется, она поведала о том дне Бобу Блоку, но условием было строгое соблюдение врачебной тайны. В принципе, Кэти разрешала и иногда даже просила Боба передавать мне кое-что из содержания их бесед. Но не о том эпизоде. Думаю, она понимала, какую боль это мне принесет.

Хотя я уже сама высчитала, когда все могло случиться. Это было в один из уик-эндов: Кэти приехала домой, а я всю субботу провела на благотворительных мероприятиях вместе с Молли. С Кэти приехала ее школьная подружка по имени Люсинда, которая должна была остаться у нас до вечера. Уж не знаю, почему она уехала раньше и когда именно ее отвез Гарри, но к моему возвращению ее уже не было. Может, именно Гарри и выпроводил Люсинду под каким-нибудь предлогом. Видимо, увидев свой шанс, он не смог побороть искушение. Хотя, кто знает, как оно было на самом деле. Насколько я теперь понимаю, к тому времени его поступки уже выходили за рамки поведения нормальных людей. Гарри погрузился в свои кошмары и уже не отвечал за свои действия.

Вернувшись около полуночи, я осторожно заглянула к нему в кабинет – привычка с лучших времен. Он бросил на меня усталый взгляд и нервно объявил, что Люсинда уже давно уехала, а Джош и Кэти спят наверху. Я тогда слишком устала, чтобы задавать какие-то вопросы. Что бы удивиться, почему это Кэти улеглась в субботу так рано и не смотрит, как обычно, свои любимые телевизионные ночные программы. В тот момент мне больше всего на свете хотелось оказаться в своей постели.

На следующий день мы почти не общались друг с другом. Гарри я вообще не видела, Джош исчез в саду, Кэти не спустилась даже к обеду. Когда я постучала в дверь ее спальни, дочь заявила, что у нее болит живот и она не будет вставать. Голос у нее был хриплый, лицо опухшее. Я подумала, что она подхватила в школе какую-то инфекцию и предложила вызвать врача, но Кэти наотрез отказалась. Единственное, на что она согласилась, это принять таблетку парацетамола с аскорбинкой. Когда вечером я отвозила Кэти в интернат, глаза у нее были пустые.

Да, именно тогда все и случилось. Впервые я поняла это в ту нескончаемую ночь, которую провела на яхте в ожидании рассвета. Я вспомнила, как вскоре после того уик-энда Кэти завалила контрольную по математике, как она отказалась выступать в школьной самодеятельности. Как односложно стала говорить со мной по телефону. Именно в то время миссис Андерсон заметила, что моя дочь быстро теряет вес. Я забила тревогу и показала ее врачу. Тот не нашел никаких физиологических отклонений и, посчитав, что Кэти просто слишком нервничает из-за школы, прописал успокоительные таблетки. Я не сопротивлялась, видя, что Кэти действительно чем-то угнетена. Тогда я объясняла причину ее настроений нашими семейными проблемами: депрессией у Гарри, нашим с ним противостоянием, которое, как я наивно считала, мне удается скрывать от детей.

Кэти пила таблетки лишь пару дней, и когда она приехала домой на следующий уик-энд, таблеток у нее уже не было. Думаю, она их просто выкинула.

Я решила, что лучшим лекарством для дочери будет любовь и моя с ней откровенность. И вот тут-то, наверное, переборщила. Если раньше я почти ничего не рассказывала Кэти о нас с Гарри, то теперь наговорила слишком много. Поведала все, что знала о его проблемах в бизнесе. Призналась, что его стрессовое состояние оказывает сильное воздействие и на меня и что наши с ним отношения на грани разрыва. Я говорила с Кэти как со взрослой, я открыла ей очень многое (разумеется, за исключением истории с Кэролайн Палмер). И в этом, возможно, была моя неосознанная ошибка. Я взвалила на плечи дочери такое бремя, нарисовала такую мрачную картину, что она побоялась усугубить ее хотя бы намеком на случившееся с ней самой. Видимо, Кэти посчитала, что ее беда может переполнить чашу неблагополучия, постигшего нашу семью.

Кэти была права. Ее признание сделало бы нашу жизнь еще горше, однако и молчание Кэти усугубляло ситуацию. Бедная Кэти! Она была в западне.

Помню, как мы сидели с ней на кровати в ее спальне. Я все перечисляла и перечисляла беды и проблемы, свалившиеся на Гарри. Кэти низко опустила голову и не смотрела на меня. Когда я спросила, понимает ли она то, что я ей говорю, дочь лишь слегка кивнула. Тогда я подумала, что мне трудно будет добиться сочувствия и списала эту реакцию на ее собственные стрессы. Вслух я об этом не сказала, но заверила дочь, что она во всем может рассчитывать на нашу поддержку. Что в любой ситуации ей всего лишь нужно позвонить домой и мы придем к ней на помощь. Сейчас эти мои слова кажутся смешными.

Еще более смешной и нелепой представляется сейчас мысль, которая пришла мне тогда в голову в отремонтированной и очень симпатичной спальне Кэти.