Доусон прерывает молчание.

– Когда в этот вечер вы вернулись домой, вы что-нибудь слышали? Что-нибудь необычное?

– Необычное?

– Какие-нибудь необычные звуки. Любого характера.

Но я понимаю, какого характера звуки он имеет в виду.

– Снаружи?

Он кивает.

– Нет, не припоминаю.

Я смотрю на Леонарда, потом перевожу взгляд на Доусона. Я делаю вопросительный жест рукой, как бы прося его намекнуть, какого характера звук я могла слышать. Но он делает вид, что не замечает моего жеста и продолжает какую-то свою линию.

– В тот день, двадцать шестого марта, мистер Ричмонд не получал никаких травм?

– Травм?

– Ну да. Ушибов или синяков? Чего-нибудь в этом роде.

Так вот что они обнаружили при патологоанатомическом обследовании. Я испытываю внутреннее облегчение и отрицательно качаю головой.

– Вообще-то он часто травмировался на яхте. Возвращался из походов на ней с синяками.

– Но двадцать шестого вы ничего такого не заметили?

– Нет.

Я снова смотрю на Леонарда в надежде, что он задаст Доусону очевидный вопрос, но в конечном счете задаю его сама:

– Почему вы спрашиваете об этом? Вы что-нибудь обнаружили?

Судя по всему, Доусон не склонен отвечать на мой вопрос. То ли потому что хочет пощадить мои чувства, то ли из предосторожности. Наконец он произносит официальным тоном:

– На голове вашего мужа обнаружен обширный кровоподтек.

В ту же секунду перед моим мысленным взором возникает картина: Гарри в каюте яхты, он медленно падает на бок и его голова ударяется об угол складного столика. Картина тут же исчезает. Я удивляюсь, как быстро она промелькнула у меня перед глазами.

Доусон, похоже, замечает в моем выражении какую-то напряженность. Он бросает взгляд сначала на настенные, потом на свои часы и говорит:

– Ну что же, миссис Ричмонд, сегодня мы можем остановиться на этом. Закончим в другой день.

Я молча киваю.

Он со скрипом отодвигается на стуле и собирается встать, но, как бы вспомнив что-то, наклоняется в мою сторону.

– Были ли у мистера Ричмонда враги, о существовании которых вы знали?

Я почти смеюсь. Мне казалось, такие вопросы полицейские задают только в кино.

– Я ничего не знаю о существовании таких врагов. – Мой ответ тоже звучит, как в хорошем детективе.

– Кто-либо, кто желал ему зла?

Я удивленно моргаю. Инспектор полагает, что в смерти Гарри есть что-то подозрительное? Что какой-то головорез-конкурент в бизнесе подстроил убийство Гарри? Эта мысль настолько нелепа, что я просто не знаю, что сказать.

Доусон, видимо, читает этот ответ на моем лице.

– Значит, таких врагов не было?

– Нет. – Я усиливаю ответ твердым отрицательным движением головы.

Инспектор наклоняется к микрофону и объявляет об окончании допроса. Леонард помогает мне встать. Когда Доусон выходит из-за стола, я набираюсь смелости спросить его:

– Этот звук, который я могла слышать… Вы ведь не сказали, что это могло быть.

Доусон замирает и хмуро смотрит на меня оценивающим взглядом. Наконец произносит бесстрастным тоном:

– Один свидетель утверждает, что в этот вечер он слышал на реке характерный звук. По его мнению, это был звук выстрела.

Повисает продолжительная пауза. Ее прерывает Леонард:

– Но это, разумеется, не имеет отношения к нашему делу? Раз выстрел слышали на реке?

– Вполне возможно, – ровным голосом отвечает Доусон. – Но вы понимаете, что мы должны продолжить расследование. – Он наклоняет голову в мою сторону. – Извините, что задержал вас, миссис Ричмонд.

– Ничего. – Я говорю это так, как и положено в подобных случаях, и улыбаюсь Доусону.

Я уже забыла о том анонимном письме с вырезкой из газеты. А, может, не забыла, а просто отложила в памяти в самый дальний угол. После ужина, зажав в руке второй бокал с вином, который предложила мне Молли, я оставляю ее и детей перед телевизором, а сама отправляюсь в кабинет. Я нахожу письмо в дальнем углу ящика стола.

Я перечитываю его в контексте заданного Доусоном вопроса. Враг? Автор трусливо закамуфлированного письма вполне подходит под это определение. Но одна только злоба еще не всегда приводит к замыслу о покушении и уж тем более к его осуществлению. Этот жалкий человек вряд ли способен на насилие. Но если Доусон привык к мысли о наличии врага, если в голове у него засели факты о выстреле и кровоподтеке, то это письмо вполне может составить инспектору богатую пищу для размышлений.

Конечно, здесь есть определенная опасность. Письмо может серьезно осложнить всю ситуацию. Оно способно заставить Доусона отказаться от версии о самоубийстве и подтолкнуть его к поиску новых доказательств по делу. А, может, я просто психую. Может, Доусон легко откажется от версии о наличии у Гарри врагов. Хотя вряд ли. Ведь есть важная улика – выстрел. А в наших местах люди нечасто стреляют по ночам. Кто же его слышал? Видно, какой-то гуляка-полуночник.

«…Предан подонком. Британии не нужны истинные герои… Настоящий герой погиб».

Я сворачиваю письмо и кладу его на стол. Чем больше думаю над тем, стоит ли показывать его Доусону, тем сильнее меня охватывает нерешительность. Я смотрю через окно в сад и удивляюсь, почему события вокруг меня так неожиданно принимают плохой оборот. Хотя, плохой ли? Может быть, и нет. И вот это самое худшее: я не могу определиться со своими делами.

Мои размышления прерывают доносящиеся из холла звуки. Смех Молли и низкий мужской голос.

До меня доходит, что это Морланд.

Я вскакиваю, прячу письмо в стол и резко задвигаю ящик.

Весело щебеча, Молли вводит Ричарда в кабинет. В своих джинсах и светло-голубой рубашке он выглядит великолепно. Мне кажется, что он в чем-то изменился. Старый новый друг. Мне приятно его появление, но наряду с этим я напоминаю себе о том, что решила держать Ричарда на определенной дистанции.

Морланд коротко пожимает мне руку, явно в знак сочувствия. Его жест неожиданно глубоко трогает меня.

– Они подняли яхту? – озабоченно спрашивает он.

Я вкратце обрисовываю ему ситуацию, особо коснувшись своих бесед с Доусоном. Сообщаю, что до сегодняшнего дня инспектор считал, будто это тщательно спланированное и обставленное самоубийство с целью скрыть истинный характер происшествия для того, чтобы я получила за Гарри страховку.

– До сегодняшнего дня?

– Сейчас они ухватились за новую идею. Они хотят выяснить, не было ли у Гарри врагов, которые могли его убить.

Краем глаза я замечаю, что Молли внимательно смотрит на нас. Она, видимо, пытается понять характер моих отношений с Морландом, о которых я ей так мало рассказывала.

– Беда наших полицейских в том, что они не очень умны, – громко заявляет она явно в расчете на внимание Ричарда.

Пока мы обсуждаем умственный потенциал британских полицейских, Молли продолжает рассматривать Морланда. Потом с показной тактичностью уходит смотреть телевизор.

– Как дети? – спрашивает Ричард, когда мы остаемся одни.

Боже, я уже и забыла, насколько он внимателен ко мне!

Я говорю, что точно описать их реакцию на события не могу. Кэти, судя по всему, разумом приняла факт самоубийства Гарри. Джош же замкнулся и в основном молчит.

– А вы?

– Я? В порядке. – Я делаю отчаянный жест рукой и криво усмехаюсь. А что притворяться? Конечно, мне не нравится, что у полицейских возникают все эти странные идеи. Они хотят найти в смерти Гарри что-то необычное. Да у него все в жизни было необычным!

Я начинаю повторять Морланду вопросы, которые задавал мне Доусон. Во-первых, считаю это естественным, а, во-вторых, потому, что меня интересует реакция Ричарда. Я располагаюсь в кресле Гарри, а Морланд подъезжает к торцу стола на стуле с колесиками. Он ставит локоть на стол и опирается на ладонь подбородком. Я уже успела забыть, какие красивые у него руки, какой понимающий у него взгляд.

– Может быть, у Гарри и были враги, – говорю я, – но их можно назвать просто недругами. Например, конкуренты в бизнесе. Было бы даже странно, если бы в своих достаточно больших коммерческих делах он не разошелся с некоторыми людьми. Он ведь бывал… колючим. Но чтобы кто-то хотел с ним расквитаться? Нанять киллера? Ерунда! Однако, именно эта идея, судя по всему, пришла в голову Доусону.