Он бросил окурок в костёр, взял чашку с остывшим чаем, выпил её залпом и покрутил в руках, как бы собираясь с мыслями.

— Я не был примерным учеником. Мой норов был слишком необуздан. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я убежал из монастыря. Я звал с собой и сестру, но она отказалась. Она и меня отговаривала — ей там нравилось. Тогда я убежал один и скитался по свету, пока не добрался до родной степи. Мне даже удалось найти старика, который нас приютил. Он уже был очень стар и от всего богатства у него осталось — восемь баранов. Но у нас не зря «восемь» считается счастливым числом.

Я не буду рассказывать, как я пас овец и ходил в набеги. В конце концов, в двадцать четыре года я стал тем, кто я есть сейчас — Джура-ханом, Великим Ханом кызбеков. А ещё через год, когда мы вернулись из удачного набега, ко мне пришли монахи. Те самые, которых вы зовёте «синими».

— Орден Тернового Венца? — полувопросительно сказал Акела.

— Да. Орден Тернового Венца. Я принял их как гостей. Они пили и ели со мной и всё время напоминали мне о том, как они выкупили меня из рабства. Как кормили, поили и учили меня. Я подумал, что они хотят выпросить у меня что-нибудь. Сердце моё было лёгким — победа была велика, добыча огромна. Я поднёс им богатые дары в знак того, что не забываю ни добра, ни зла. Но они отказались. Они сказали, что не ищут богатства. Вернуть долг, — сказали монахи, — можно только добрым делом во славу Христа. Завоюй Русь, — сказали они. Ведь ты Великий Воин. Мне приятно это было слышать, но голова моя не закружилась.

Я знаю, что Руссия — богатая страна, но победа над ней обошлась бы слишком дорого. А держать под ногой непокорный и коварный народ… Зачем? Я сказал им: зачем пытаться пасти волков, если проще пасти овец. Кругом столько стран, которых я могу спокойно грабить? Которые рады сами платить дань, лишь бы мы их не трогали? Для чего связываться с непокорными русами?

Он помрачнел.

— Я смеялся над ними, я чувствовал себя мудрым и всемогущим. Тогда-то их льстивые рты показали змеиное жало. Они сказали, что, если я не исполню их просьбу, мне пришлют голову моей сестры после того, как зажарят её живьём. В гневе я хотел убить их тут же. Но они спокойно сказали мне, что, если они не вернутся, я всё равно получу голову сестры. Ну, а чем кончился мой поход — вы знаете.

Он замолчал и стал курить, пуская дым в костёр.

— Хан, — нарушил молчание Акела, — а почему ты меня всё-таки не убил? Там, на острове?

— Сначала хотел, — спокойно ответил тот.

— Что же тебе помешало?

— Сначала я понял, что мне тебя убивать не за что. Я напал сам. Каждый защищает свой очаг, если он мужчина и воин. А потом я подумал — если подружусь с тобой, может, мне удастся узнать что-нибудь про то страшное оружие. С ним я мог бы попытаться спасти сестру.

— А она жива? — подала голос Ласка, — Ты о ней что-нибудь слышал?

— Да. Она жива и находится в замке Шварценбок.

— О как! — воскликнул Акела, — Хан, а что тебе помешало её выкрасть, если ты знаешь — где она.

— Я не умею летать, — буркнул тот, — в замок ведёт только одна длинная и извилистая горная дорога. На ней три воина могут хоть год держать армию. Лазутчики выловили нескольких монахов, когда те выходили из замка в город. От них и узнал, что сестра находится в самой высокой башне. Монахи хорошо понимают, что будут в безопасности, пока сестра жива и у них, — он непроизвольно оскалился по-волчьи.

— А ты что-нибудь знаешь о главе Ордена? — спросил Барс.

— Знаю ли я этого старого шакала? Знаю. Он последние лет семь не покидает своей башни. Сидит в середине, словно паук. Добраться до него невозможно. Так что… Как говорите вы, русы — «куда ни кинь — везде клин».

— Ребята, — вдруг повернулся Акела к друзьям, — вы сюда-то что, пешком вышли?

— Конечно, — ответили они трое один голос. Глаза их искрили — незамысловатую мысль Витязя они поняли ещё до того, как он задал вопрос.

— Так, стало быть…

— Борисыч, — всплеснул руками Соловей, — да вообще не вопрос. Если что — похороны за счёт фирмы.

Все четверо облегчённо рассмеялись, глядя на озадаченные физиономии Хана и Эрика.

— Хан, друг мой заклятый, — вкрадчиво начал Витязь, — я предлагаю тебе сделку. Мы помогаем тебе вытащить сестру. Не говорю, что точно вытащим. Но что приложим все силы — ручаюсь. А ты нам сдаёшь старого шакала.

Джура хмуро уставился на них.

— А как?…

— Хан, — разулыбался Соловей, — а ты, случаем, не помнишь, на чём мы с Борисычем тебя везли? Ну, когда ты, сволочь, глаз мне подбил?

— Согласен, — быстро ответил Джура.

— Хорошо, что ты быстро соображаешь, — удовлетворённо заметил Акела, — Эрик, ты как, высоты не боишься?

…И под ковром-самолётом опять привычно проносились леса и горы. Чужие, правда, но что поделаешь? Дорога впереди неблизкая. Акеле стало грустно. Ведь, пока дома, об этом и мыслей нет. А стоит на чужбину угодить, сразу ностальгия замучает. Вот, блин, загадочная русская душа! Как тут этим европейцам нас понять, когда мы и сами-то себя порой понять не можем.

Словно не было всех этих передряг. Да и были ли они? Снова под задницей густой ворс волшебного ковра, ветерок веет, освежая лицо, а рядом, как обычно, друзья — ехидный как змей Андрюха и весёлый пьяница Соловей. Ласка тоже уже давно своя. Позади остались те времена, когда щетинилась ёжиком, не успев ещё понять толком — хотят её обидеть или просто шутят. Сейчас сама язвит — только держись, та ещё змейка.

Дубравы, проносящиеся внизу, ничем не отличались от русских лесов. Внешне, по крайней мере. Наблюдая за стелющимся внизу зелёным ковром, Акела задумался. На плечо легла рука Андрея.

— Ну, рассказывай, Борисыч, каким нелёгким ветром тебя занесло в эту Ангелию.

— И правда, — усмехнулся Витязь, — на коврах-самолётах носимся да супостатов режем, а поговорить-то и некогда.

После рассказа Акелы он задумчиво потеребил ухо, что являлось признаком крайней задумчивости, потом засмеялся.

— Ты чего? — слегка удивился Витязь.

— Везёт моей соседке, — замужем, любовник есть, а тут ещё и изнасиловали недавно.

— Молодец, — засмеялся Акела, — всегда найдёшь что сказать.

— Ну, так, — Барс покрутил в воздухе пальцами, — в школе хорошо учился.

Витязь хмыкнул, мысленно прогнав в уме возможное развитие этой темы, но промолчал.

— Ладно, змей ты наш извилистый, теперь ты рассказывай, — как у нас там дела?

— Когда Соловей с дикими шарами после этого шторма примчался, мы, конечно, сначала в полном ауте были. Я сразу из него все подробности вытряс, на ковёр и к морю. Честно говоря, Борисыч, так мне хреново делалось, как подумаю, что ты «от неизбежных на море случайностей», что и не выскажешь.

— Вот и не надо.

— Не буду. До тех островов я не полетел. Не припомню случая, чтобы живого человека шторм за столько миль уносил.

— А что, сильно далеко?

— Не то слово. Ну, вернулся домой. Дел там, сам понимаешь, даже не по горло — по ноздри. Как только распурхался, рванул к Финогенычу. Тот уже в курсе был, но одно твердил — пока сам мёртвого не увижу, не поверю. Дорин с Берендеем, кстати, то же самое сказали. Милёна одно твердит, что живой, она, мол, это нутром чует.

— Это Финогеныч тебя на Прабабку вывел?

— Сама объявилась прямо в саду. Ну, того, который вокруг кнезского терема. Жив, говорит, твой друг, но далёко его занесло. Ну и рассказала, что ты в Ангелии.

Когда солнце уже позолотило верхушки деревьев, а на другом конце неба стала всходить бледная краюшка луны, они увидели синее море, по которому нескончаемой отарой бежали белые барашки пены. Уф, слава Богу! C Ангелией похоже, благополучно расстались. Тем лучше. Как в том анекдоте «Ну, не нравишься ты мне!».

Ковёр, послушный воле Соловья, снижаясь, заскользил метрах в десяти над водой. Ла-Манш, или как он тут называется, они пересекли быстро. Снова под ковром проносились леса, горы, реки. Иногда на глаза попадался стоящий на холме замок или прямоугольники крестьянских полей.