Весть об этом дошла до Деяниры, и почувствовала она то, о чем думала богиня Гера. Вспомнила она последние слова кентавра, намазала его кровью лучшую одежду, которую сама соткала, и послала Гераклу в подарок к новой свадьбе; думала: «Пусть наденет и пусть опять меня полюбит!» Надел Геракл одежду, прилипла к его телу отравленная кровь кентавра, стала как огнем жечь и кожу, и мясо, и кости; хочет сорвать ее с себя, не может, легче кожу с себя содрать. Мучась, корчась, крича от боли, приказал он отнести себя в свой горный Трахин. Когда Деянира узнала, что от ее подарка Гераклу вышла не любовь, а мука, сама себя убила. Геракл отдал новую невесту свою сыну, волшебный свой лук и стрелы – другу, а для себя приказал сложить большой костер на самой высокой трахинской горе. Взошел на костер, зажег огонь: «Лучше в живом огне сгореть, чем в отравленном!» Вспыхнул жар, повалил дым, и никто Геракла больше не видел.
Несносимая сила Геракла тяжким грузом ушла под землю по тому самому пути, по которому когда-то Геракл сходил за Цербером; и там, в царстве мертвых, она бродит, в львиной шкуре и с палицей, никого не узнает, и все ее пугаются. А что было в Геракле от ума, добра и мужества, просветлев, взвилось огненным паром на Олимп, и обрадовались боги новому товарищу: и отец-Громовник, и Аполлон-Солнечник, и Гермес-Вожатый, и Афина-Помощница, и все остальные.
А Гера, царица небесная, сказала: «Ты – моя слава!»
Век героев
Царь Тантал чувствовал себя счастливым. Боги приглашали его на Олимп и сажали за свой стол. Сначала он держался робко, но через некоторое время так осмелел, что начал воровать нектар и амброзию и этими божественными деликатесами угощать своих придворных. Зевс смотрел на это сквозь пальцы, так как очень его любил. Тантал не сумел оценить дружбы повелителя богов. Он окончательно обнаглел, начал сомневаться в том, что боги – действительно боги, и решил это проверить. Он пригласил самых главных олимпийцев в свой дворец и угостил обильным ужином. Блюд было множество – и все изысканные. Под конец на золотом блюде внесли жаркое, которое Тантал особенно расхваливал. Однако никто из богов не прикоснулся к этому мясу: они узнали, что это было тело царевича Пелопса. Лишь одна Деметра, которую тоска о дочери лишила свойственного богам ясновидения, съела кусок лопатки. Зевс возвратил юноше жизнь, а вместо съеденного куска лопатки вставил пластину из слоновой кости. С тех пор у всех потомков Пелопса на лопатке было белое родимое пятно.
Жестокого Тантала низринули в Тартар и примерно наказали. Его поместили в пруду, над которым росло дерево, усеянное прекрасными плодами. Тантал изнывает от голода и жажды, но как только протянет руку за яблоком, ветка внезапно отклоняется, словно под ударом вихря; хочет напиться воды, в которой он стоит, – вода немедленно куда-то исчезает. А вдобавок к этим мукам над ним нависает скала, которая все время качается, вот-вот готовая упасть. В страхе, голоде и жажде век за веком мучается преступный царь.
После смерти отца Пелопс отправился странствовать и остановился в Пизе, недалеко от Олимпии, где царствовал Эномай. У царя была прекрасная дочь Гипподамия, которую он обещал отдать тому, кто победит его в скачках, и ставил только одно условие: он отрубит голову побежденному. Пелопс не убоялся этого условия, настолько пришлась ему по сердцу золотоволосая царевна. Скачки проводили на колесницах, запряженных четверками лошадей. Пелопс подкупил царского возницу Миртила, который вынул один гвоздь из ступицы заднего колеса. Это привело к тому, что во время скачек царь упал с колесницы и разбился насмерть. И тут обнаружилось, что Пелопс – достойный сын Тантала: вместо того чтобы отблагодарить Миртила, он сбросил его со скалы. Тогда боги прокляли его вместе с потомством.
Со временем власть Пелопса распространилась на всю южную Грецию, которая была названа Пелопоннесом – островом Пелопса… Умер Пелопс в глубокой старости. Он был похоронен на берегу реки Алфей, впадающей в Ионическое море недалеко от города Олимпия. На его похоронах устроили большие погребальные игры, которые стали прообразом более поздних Олимпийских игр.
Два сына Пелопса, Атрей и Фиест, ненавидели друг друга, хотя Фиест, более мягкий по натуре, стремился к согласию. Атрей решил использовать мягкий нрав брата, притворился, будто не помнит давних обид и отныне хочет быть его другом. Он передал ему свои извинения и просил, чтобы Фиест приехал к нему погостить. Фиест не отказался. Съели вкусный ужин, выпили много вина, расчувствовались и целовались, а под конец пиршества, когда уже помолились богам и Фиест должен был отправляться домой, Атрей приказал принести корзину и подал ее брату. В корзине лежали головы двух сыновей Фиеста – жаркое, которое ему так понравилось, было приготовлено из мяса его детей. Даже солнце скрылось тогда, чтобы не смотреть на столь гнусное преступление.
Все это происходило в Микенах, в мрачном замке, окруженном стенами, сложенными из огромных каменных глыб. Среди голых и бесплодных гор, которые своим рыжим цветом напоминали засохшую кровь, правили жестокие цари, любящие золото. Ни один из них не умер естественной смертью, все погибали от меча, кинжала или яда, чтобы потом вампирами скитаться среди царских могил. По ночам появлялись эти кровавые привидения в сверкающих панцирях, с золотыми нагрудниками и золотыми масками на лицах, в пурпурных плащах, обшитых золотыми бляхами. Чтобы умилостивить сверкающие привидения, на их могилах приносили многочисленные жертвы – давали им пить кровь, которую они так щедро проливали при жизни…
Восемь золотых масок в витринах Афинского археологического музея – сияющие, притягательные, неотразимые. И уже почти сто лет у множества людей они вызывают одни и те же вопросы: какая драма в «златообильных Микенах» смежила эти набрякшие, плотно слепленные веки? Какие ароматы вдыхали эти прямые носы? А эти слишком тонкие губы? Что за молитвы они шептали, какие приказы выкрикивали, каких яств и напитков касались, кого целовали и кто целовал их? А это треугольное лицо с лихо закрученными усами и окладистой бородой, неужто оно являет нам облик самого могущественного Атрида – Агамемнона, царя царей, дочереубийцы, обманутого супруга и поверженного победителя? Восемь ликов словно укрылись от нас завесой вечного сна.
Однако освещение меняется, и играющие тени оживляют бесстрастные маски. Они утрачивают неприступность, и вот уже как будто улыбаются. Губы кривит ироническая усмешка: «Нет, мы не Атрей, не Фиест, не Агамемнон, не Менелай, не Эгисф и не их дети. Мы жили раньше, еще до Троянской войны. Мы построили первые дворцы на Пелопоннесе. Мы сражались, носили драгоценности, пили из чаш, что стоят в соседних витринах. А если вы хотите заставить нас поведать о созданной нами цивилизации, обратитесь к поэтам, драматургам, художникам античности, к нынешним археологам, дешифровщикам неизвестных письмен, ко всем этим фантазерам, превратившим легенду в историю».
Герои древности продолжали существовать. Будучи призраками, они не давали покоя воображению исследователей. Гигантская когорта писателей и поныне в музыке, стихах или прозе воспевает их подвиги и печальную судьбу. Еще задолго до Гомера, создавшего «Илиаду» и «Одиссею», исполнители священных песнопений на тризнах, аэды на пирах, сказители и певцы на площадях возвеличивали первое греческое чудо. Все были уверены, что эллинский мир в XIII в. до н. э. сверкал несравненным блеском.
Герои Троянской войны, воинская элита, ахейские захватчики и цвет азиатских защитников отечества, скорее всего, были воспеты или подвергнуты злословию еще при жизни: барды и всякого рода скоморохи существовали в индоевропейском мире с самых отдаленных времен.
Но сколь роскошным ни представал бы в эпическом освещении восстановленный микенский мир, он явно требовал драматической формы повествования. Мало было просто рассказать про то, как Елену, супругу «белокурого» Менелая, соблазнил и похитил прекрасный Парис-Александр, второй сын Приама; как ахейцы, жители континентальной и островной Греции, вооружив громадный флот и отправившись мстить за оскорбление, опустошили Троаду и устье Дарданелл, а потом гибли и бесследно исчезали на обратном пути домой. Нет, чтобы по-настоящему воскресить те события, их следовало разыграть на сцене. Уже в VII в. до н. э. рапсоды в пышных костюмах соревновались, представляя на суд публики искусство мимики и диалога. Уже тогда в Сикионе и Фивах трагические хоры пели о страданиях великих героев. Театр, одухотворяемый приключениями людей и богов эпохи Троянской войны, пытался вернуть их к жизни.