И первым же, кого увидел Монморанси, был Лесдигьер во главе отряда гугенотов. Они подъехали друг к другу и улыбнулись как добрые старые знакомые.

— Так вот вы где теперь, граф, — произнес Монморанси, — а я-то уж думал, что больше не увижу вас или, во всяком случае, это произойдет очень не скоро. И Шомберг с вами? Право, вы оба — как Кастор и Полидевк: вчера католики, сегодня — гугеноты.

— Я рад вас приветствовать и видеть в добром здравии, монсиньор, — наклонив голову ответил Лесдигьер. — Но, признаюсь, чрезвычайно удивлен вашей осведомленностью по поводу моей персоны.

— Да ведь слухами земля полнится, Лесдигьер, — ответил коннетабль. — Но удивляться все же не стоит, ведь не о простом человеке идет речь, а о том, чье имя всего лишь год или два тому назад было на устах у всего Парижа.

— Что же сейчас, оно уже забыто?

— О вас по-прежнему говорят повсюду, так что вам стоит только вернуться в Париж, как толпы фрейлин начнут осаждать ваше жилище, капитан.

— Я не спешу туда, монсиньор, — ответил Лесдигьер. — Слишком мало веры у адмирала в добрые намерения королевы-матери, и пока он сам не решится показаться при дворе, мы, его верные слуги, останемся при нем.

— Значит, вы служите теперь ему?

— Я слуга нашей святой веры, монсиньор, за которую сражается адмирал.

— Браво, Лесдигьер. Видит Бог, как горько я жалею о том, что не вижу вас больше подле себя. Но я не осуждаю вас, ибо знаю, что с вами произошло. На вашем месте я поступил бы так же.

— Благодарю вас; я рад, что вы поняли меня и не сердитесь.

— Смею надеяться, мой храбрый гвардеец, что когда-нибудь все же вы вернетесь ко мне.

— Монсиньор, я всегда был и остаюсь вашим покорным слугой. Мой друг Шомберг готов заверить вас в том же.

Шомберг молча, склонил голову.

На этом их беседа закончилась, и они направились к замку, где уже ожидали коннетабля, привезшего, вероятно, какие-то важные известия, все вожди гугенотской партии.

В зале с двумя высокими окнами и длинным столом с резными ножками находились Жанна Д'Альбре, адмирал Колиньи, принц наваррский Генрих, его брат принц Конде, супруга Людовика Конде Франсуаза де Лонгвилль и Ла Ну. Все стояли и молча, ждали появления коннетабля Франции, о котором только что доложил дежурный офицер.

Монморанси вошел, одетый в синий бархатный костюм, прикрытый голубым плащом, и сразу же снял шляпу, дабы показать, что он здесь всего лишь гость, а не властелин.

— Я рад приветствовать вас, господа, в вашем доме, — произнес он и, подойдя к королеве Наваррской, почтительно поцеловал ей руку. — Я счастлив, ваше величество, что вы уже вполне здоровы. Пока я добирался сюда, мне сообщили, что вы тяжело больны.

— Благодарю вас, герцог, я абсолютно здорова, а слухи о моей болезни были, конечно же, явно преувеличены.

— Как бы там ни было, я рад видеть вас, мадам, а также всех вас, господа, в добром здравии.

Легким кивком головы присутствующие выразили герцогу одобрение и признательность за его слова, а затем стали рассаживаться на стулья, стоящие вокруг стола. Лесдигьер с Шомбергом, которые и сопровождали коннетабля хотели было выйти, чтобы не присутствовать при разговоре, который их непосредственно не касался, как вдруг Жанна Д'Альбре воскликнула:

— Нет, нет, господа, останьтесь здесь. Никаких секретов ни у кого и ни от кого здесь нет, тем более от наших храбрых капитанов. Станьте по эту сторону дверей, это одновременно будет для нас лучшей охраной.

И при этом так выразительно посмотрела на Лесдигьера, что это сразу же всем бросилось в глаза. К тому же чересчур длительным был этот взгляд, и даже Монморанси удивленно посмотрел на королеву. А Лесдигьер, хорошо помня вчерашний разговор и урок, усвоенный им, как ни в чем не бывало отвернул лицо в сторону и бесстрастным взглядом уставился в окно.

Легкое облачко грусти пробежало при этом по лицу Жанны Д'Альбре, но она, женщина волевая, тут же взяла себя в руки и с улыбкой обратила взор на присутствующих. И только Шомберг заметил это облачко и отметил про себя легкую тень вымученности на губах Жанны, когда она повернулась к коннетаблю.

И никто из сидящих за столом, и сам Лесдигьер, не поняли, что сделала она это нарочно, чтобы ни у кого не оставалось больше никаких сомнений и чтобы перестали наконец распускать всевозможные сплетни у нее за спиной.

Один Шомберг догадался об этом. Едва эта мысль пришла ему в голову, он тут же наклонился к уху Лесдигьера, собираясь поделиться с ним своим открытием, как вдруг услышал:

— Господин Шомберг, будьте так любезны, отдайте приказание, чтобы нам принесли вина. Или нет, лучше сами сходите в подвал, на ваш вкус и опыт мы вполне полагаемся.

— Слушаюсь, ваше величество. — И Шомберг исчез за дверями.

Едва Шомберг ушел, Жанна Д'Альбре повернулась к Монморанси:

— Мы рады видеть вас у себя, герцог. Вы, кажется, единственный человек при дворе Карла IX, кто открыто симпатизирует Реформе и, будучи католиком, терпимо относится к вопросам веры.

— Отнюдь не единственный, ваше величество.

— Вот как! Значит, партия политиков не столь уж и малочисленна, как о том говорят? Кто же еще радеет о благе государства, а не только о том, как поцеловать пятки Филиппу II и истребить французских гугенотов?

— Это всем известные Салиньяк, Пишель, Депанс, Монлюк…

— Как, и этот тоже? Волк в овечьей шкуре! Ох, уж мне этот Монлюк! Всю жизнь преследует меня, словно охотник свою добычу. Но Монтгомери разбил его в Лангедоке, и теперь он зализывает раны где-то в Жеводане.

— Он уже вернулся оттуда с остатками войска и теперь мирно почиет на лаврах победителя и рьяного борца за католическую веру.

— Двуличная лживая свинья! Попадись он мне в руки, я приказала бы его четвертовать.

— Его можно понять: он выполняет приказы короля.

— Или, вернее, его мамочки. Что может приказать этот тщедушный припадочный юнец, который держится за юбку своей матери, но при этом не прочь заглянуть и под платье собственной сестры.

— Туда заглядывает не он один. Его сестричка отличается фривольным поведением и не в силах отказать никому, кто посмотрит на нее похотливым взглядом. Совсем недавно лавры победителей на этом поприще стяжали себе ее братец Генрих Анжуйский и его фаворит мсье дю Гаст. Но после того, как обнаружилась ее связь с Гизом…

— Как! Она уже перебралась в постель к Гизу?

— Ну и детки у мадам Екатерины! — со смехом воскликнул Генрих Наваррский. — Какой-то вертеп разврата, а не царствующий дом. Теперь я начинаю верить предсказаниям астрологов о скором вымирании династии Валуа.

— Здесь смеха мало, — нахмурила брови Жанна. — Через эту связь Лотарингский дом продвинется к трону! Дело может дойти даже до того, что они сметут Бурбонов, первых принцев королевской крови! Вот куда стремятся Гизы, и вот о чем надлежит подумать.

— Опасения вашего величества не напрасны, — кивнул коннетабль, — и, к счастью, их разделяет и сама Екатерина Медичи. Она ведь понимает, как это опасно для ее детей. Гизы нужны ей были как оппозиция протестантам, теперь они стали опасны, и король принял свои меры во избежание усиления могущества Лотарингского дома.

И Монморанси загадочно улыбнулся при этих словах.

— Что же предпринял король? — живо спросил адмирал. — Удалил Гиза?

— И да и нет. Оба, дядя и племянник, сами ретировались, причем весьма поспешно, ибо жизни Гиза-младшего угрожала смерть. Узнав о шашнях сестренки, король приказал убить его, а принцессу Марго просто-напросто выпорол, запретив ей впредь заниматься чем-либо подобным.

— Выпорол? — вскинула брови Жанна. — Как же он это сделал?

— Очень просто: ей приказали прийти в зал, где ее уже поджидали сам король и его матушка. Они закрыли за нею двери, сорвали с нее одежду и нещадно исколотили бедняжку, причем лупили, не стесняясь, по самым интимным местам. Бедная принцесса целую неделю после этого не могла присесть, чтобы не охать и не ахать при этом.