— Но ее повышенное внимание ко мне бросается в глаза многим. Шомберг, я замечаю завистливые взгляды и лукавые улыбки, которыми придворные встречают каждое мое появление, а когда я прохожу мимо них, они загадочно перешептываются за моей спиной, поглядывая при этом в сторону покоев королевы. А один раз мне даже недвусмысленно намекнули, что королева в меня влюблена.

Шомберг покрутил ус и изрек:

— Дыма не бывает без огня, дорогой Франсуа. Значит, так оно и есть, — ты не безразличен наваррской королеве. Она видит в тебе не только человека и солдата, но и мужчину, к которому неравнодушна.

— Да ведь она королева! Я не знаю, что мне делать, Гаспар.

Шомберг усмехнулся:

— А ты возьми да спроси ее об этом.

— В своем ли ты уме? Могу ли я решиться на такое? Нет, Шомберг, никогда.

— Ну а если она сама признается тебе, видя и понимая твою нерешительность?

— О, тогда я сойду с ума.

— От горя или от счастья? — рассмеялся Шомберг. — Глупец, разве от этого сходят с ума? В такой омут бросаются, очертя голову, забыв обо всем на свете. Не каждому смертному выпадает любовь королевы.

Лесдигьер вздохнул и покачал головой.

— Что же мне делать, Шомберг? Что мне ответить ей, если наши с тобой догадки окажутся верны и в один прекрасный день она…

— Скажет тебе о своей любви?.. Скажи ей, что ты тоже любишь ее, и притом давно.

— Я не посмею, Шомберг. Скорее язык прилипнет к гортани.

— Ничего, не прилипнет. Все дело в том, как будет себя вести при этом она сама. Мужчины всегда поступают так, как позволяют им женщины, или, вернее, как они того хотят. Но помни, дорогой друг, что нет ничего опасней в мире, чем любовь королев.

— Я ничего не боюсь, Шомберг.

— Напротив, бойся не шпаги, но измены, кинжала и яда. И запомни еще одно: нет ничего прекраснее в мире, чем любовь королев. Ибо в постели она для тебя уже не королева, а всего лишь женщина, которой присущи те же слабости, что и всем смертным, женщина, которая тебя беззаветно любит и за которую тебе самому не жалко собственной жизни. К сожалению, в моей жизни таких еще не было. Тебе повезло в этом больше… Прости, я вспомнил о Камилле… Но, может быть, тебе повезет еще больше, потому что выпадет случай отдать жизнь за свою королеву… возлюбленную королеву!

— Или ей придется отдать ее за меня… — задумчиво произнес Лесдигьер.

Шомберг шумно вздохнул:

— Кто знает, Франсуа, день и час нашей смерти? Пути Господни, как и зигзаги нашей судьбы, неисповедимы.

Вскоре они подъехали к воротам Ла Рошели. Их впустили в город и они тут же услышали новость: королева Наваррская больна! Лесдигьер вздрогнул. Шомберг поглядел на него и нахмурился. Оба тотчас же отправились к адмиралу, чтобы справиться о здоровье Жанны Д'Альбре.

— Благодарение богу, друзья мои, — ответил на их вопрос адмирал, — болезнь отступила, и наша королева пошла на поправку. Сегодня утром она уже сама вставала и ходила по комнате, а около двух часов пополудни даже позвала меня для беседы о делах государства.

— Что же за болезнь? — спросил Лесдигьер.

— Острое воспаление легких. Она сильно кашляла, потом у нее поднялась температура и ее уложили в постель, где она и пролежала с неделю.

Оба друга тяжело вздохнули; они пожирали глазами адмирала, ожидая, не скажет ли он что-нибудь еще. При этом ни один из них не вспомнил о недавнем разговоре и не сопоставил его с внезапной болезнью Жанны. Каждый думал только о том, что в опасности находится жизнь Жанны Д'Альбре, королевы протестантов, их королевы — единственной, любимой ими всеми женщины, которую они не уберегли.

Видя расстроенные лица друзей и понимая их внутреннее состояние, адмирал счел нужным еще раз успокоить их:

— Благодаря стараниям врачей болезнь отступила. Можете быть спокойны и передайте это всем, кого увидите.

Друзья откланялись и хотели уже уходить, как вдруг адмирал сказал:

— Мсье Лесдигьер, королева Наваррская сказала мне, что она хотела бы вас видеть, как только вы вернетесь.

Он что-то еще добавил про герцогиню Д'Этамп, но Лесдигьер уже смутно понимал его. Сердце его вдруг сильно забилось, едва он представил себе их будущий разговор и увидел мысленно бледное лицо Жанны Д'Альбре. Зачем она его зовет? Что сулит ему это свидание? Что скажет он ей, когда войдет? Как встретит она его и что скажет сама?

— Да полно, не забивай себе голову, — сказал Шомберг, когда они вышли от адмирала, и он по выражению лица Лесдигьера без труда прочел его мысли. — Что будет, то и будет, а там — как Бог даст. Иди смело и ни о чем не думай. Она — твоя королева, а ты — ее подданный, и она зовет тебя, чтобы выслушать отчет о твоем путешествии. Если бы тебя позвала к себе Екатерина Медичи, ты тоже шел бы с подобными мыслями и с таким же опрокинутым лицом?

— Но что я ей скажу, Шомберг?

— Тебе и не надо ничего говорить. Ты должен только отвечать на ее вопросы, вот и все. А теперь ступай, я подожду тебя у лестницы.

И, когда Лесдигьер уже повернулся, чтобы идти к покоям королевы, Шомберг внезапно ухватил его за плечо и с улыбкой проговорил:

— Если она будет обижать тебя, зови на помощь.

Войдя в комнату к королеве, Лесдигьер сразу же увидел ее слева от себя, напротив окна с цветными стеклами. Она сидела на диване, обитом зеленым венецианским сукном, и гладила маленькую белую пушистую собачонку, которая сидела у нее на коленях. На ней был изящный розовый халат, выполненный и расшитый лионскими ткачами, а на голове против обыкновения не было ничего, и Лесдигьер впервые увидел, как красиво уложены ее волосы. Напротив нее, в двух шагах, стоял столик, накрытый атласной голубой скатертью, на нем были какие-то флаконы, мази, бокал и графин с водой.

Жанна повернула голову и с улыбкой посмотрела на вошедшего.

— Входите, мсье Лесдигьер, что же вы встали у дверей.

Он подошел поближе и остановился, держась рукой за край стола.

— Садитесь, не стойте. Полно, вы ведь не на официальном приеме, я позвала вас как старого знакомого, чтобы послушать о том, как прошло ваше путешествие. Ведь вы мне расскажете, я надеюсь, как поживает герцогиня Д'Этамп и как чувствует себя господин Матиньон? Ну, и об остальном тоже.

— Ваше величество, я шел к вам с единой мыслью — увидеть вас здоровой и веселой, такой, какой мы привыкли видеть вас всегда, и этим успокоить свою душу.

— А, вам, наверное, наговорили невесть сколько про мое внезапное недомогание, и вы, конечно, уже вообразили себе, что королева Наваррская лежит на смертном одре?

— Все было почти так, и когда адмирал сказал нам, что состояние вашего здоровья вызывало даже опасение за вашу жизнь…

— Ох, уж мне этот адмирал… Вечно он сгущает краски. А вы и поверили ему? Нет, граф, не для того несу я на своих плечах бремя королевы протестантов, чтобы раньше времени отдать свое тело земле, а душу вручить Богу и предать этим самым святое дело, за которое мы воюем. Не дождутся они этого от меня. Я еще сильна духом и здоровьем, и никакой недуг не в состоянии сломить меня, покуда жива святая вера и доколе живы будут люди, для которых она и только она является светочем жизни. Ну вот, я вижу, как разгладился ваш лоб и потеплел взгляд. Вы и в самом деле опасались за мою жизнь, Лесдигьер?

Она с любопытством и блуждающей улыбкой на губах смотрела на него, ожидая ответа. Но услышала не то, что хотела, а потому улыбка медленно, будто нехотя, начала сползать с лица.

— Да, ваше величество, — ответил Лесдигьер, — и вы хорошо знаете об этом, потому что я являюсь одним из тех людей, о которых вы только что говорили и которые всегда готовы по первому вашему зову отдать за вас свою жизнь.

— Не за меня, граф, а за нашу святую веру.

— Нет, ваше величество, за вас, потому что вы даже вообразить себе не можете, как благоговейно любим мы свою королеву. Ведь это ее стараниями был подписан такой долгожданный мир, и благодаря ей мы обрели свободу вероисповедания во всех областях Франции.