— ...Да, да, при наличии этих последних мрачных предсказаний, которых нынче развелось!..
— ...Уж да, развелось, едри их!..
— ...И вот Президент, имея все же некую меру ответственности...
— ...Уж да, чего не отнять...
Теперь они говорили почти в унисон, так что минутами едва удавалось различить отдельные слова. При всем их разительном несходстве, в этот миг они даже стали отдаленно чем-то похожими друг на друга: «деревянный» обрел некоторую подвижность, теперь в нем ощущалось внутреннее волнение, прежде, казалось, ему неведомое, а «тортоподобный», возобладав над своими кремами, как-то внезапно весь подобрался в кресле, его же кругленькое личико-пряник утратило свою прежнюю сладостность и более походило на грубоватый деревенский хлебец:
— ...Посему это письмо... если оно что-то откроет... А оно непременно должно нечто эдакое открыть, нечто самое глубинное...
— ...Да уж непременно — иначе к чему весь сыр-бор?
— ...Да-да, ибо все, кто им пренебрег, закончили...
— ...Не приведи Господь, как закончили!
— ...И что постигло их страну...
— ...Не приведи Господь, что постигло!
— ...Не случайно оно всплывает на свет в самые круглые даты истории. А как раз послезавтра...
— ...уж куда круглее!
«Тортоподобный» стал почти так же суров и собран, как его «деревянный» сосед.
— Таким образом, — заключил он, — вопрос стоит о вашей помощи Президенту и России. Не более и не менее!
— Уж никак не менее! — подтвердил «Держиморда».
— Но почему... — (Мне с трудом удалось пробиться сквозь их гомон.) — ...почему вы думаете, что сможем прочесть давно сожженное письмо?
«Обходительный» снова растаял до сливочно-кремового состояния:
— Сможете, милые, сможете! — проблеял он.
— Не можешь — научим, — сходу задеревенев, вставил армейскую присказку «Держиморда».
— Скорее — поможем, — поправил его «кремовый». — Существуют средства, специально разработанные в нашей лаборатории. При учете ваших и без того недюжинных способностей — уверен, абсолютно действенные! Мы тоже, как изволите видеть, не сидели тут сложа руки... Каждому — всего один укольчик, практически совершенно безболезненный, — и ваши интуитивные способности умножатся до невероятия! Всего один! Чик — и всё!
— С чего вы взяли, что мы позволим вам?.. — начала было Лиза.
— А не хочешь — заставим, — перебив ее, закончил ту же присказку «деревянный».
Хватка у него, впрочем, была вполне железная. Одним рывком очутившись рядом со мной, он уже держал меня как в тисках. Я попытался вырваться, но не удавалось даже слегка шевельнуться.
Мгновенно откуда-то понабежали люди в белых халатах. Через миг Лиза уже билась в руках двух гренадерского роста санитарок.
Внесли шприцы. Тошнотворно запахло аптекой. Мне закатали рукав. Лизу я не видел за белыми спинами, сгорбившимися над ней...
Укола я и вправду почти не почувствовал, только хватка на моих плечах мигом ослабла, и белых халатов больше не было. Испарились! А вот кресло подо мной кружением поплыло по комнате. В таком же вальсе кружилось и кресло Лизы. Мы взялись с нею за руки и соединились в едином, все нарастающем вращении. Очень странном вращении, ибо стены, окна, кресла наших мучителей — все оставалось бездвижным, как звезды на небосводе, не замечающие кружения Земли.
«Держиморда» отступил в угол и там вовсе задеревенел. «Обходительный» таял, растекался и сползал на пол сливочной лужицей. Вот уже его пряничное личико смотрело на нас с пола, из горки крема.
...Афанасий!.. Боже, он-то тут при чем?.. Откуда вдруг взялся?..
— Хстрасенсорное наблюдение, — несколько виновато ответило это чучело, облаченное в цивильный костюм. — Усё по инструкции...
— Э, на меня-то не наступи! — с пола подал голос вовсе уже растаявший «сливочный», в которого Афанасий чуть было не вляпался лаковой туфлей.
— Бачу, усё бачу, — отозвался тот, немного подавшись в сторону. — Усё под контролем. — И запил свою неловкость извлеченным из жилетки «Карденом».
...Камин!.. Господи, откуда тут камин?.. И что полыхает в нем?.. Какая-то бумага... Полыхает, корчится от жара — и никак не может сгореть...
— Господа... Это... это ужасно, господа!..
Чей голос? Вроде, никто сейчас рта не раскрывал... Или вон тот, с благообразной бородкой, в мундире, с голубой муаровой лентой через плечо, вдруг на долю мгновения появившийся и уже растворяющийся на глазах?.. Император Николай! Ну конечно! Это был он, вне всяких сомнений!..
А на его месте — уже бледный молодой человек, одетый во флотскую форму образца начала века. Тоже смотрит на борющуюся с огнем бумагу в камине. Глаза его грустны. Потом он переводит их на меня. Он — лейтенант фон Штраубе; странно — но я, оказывается, знаю его... Всё, нет его, тоже растворился. Только глаза его, устремленные на меня. И голос — слабо-слабо пробивается сквозь толщу времен, как всплески далекого весла.
— Бедный малыш!..— говорит он. Нет, не мне — кому-то другому, невидимому.
В кресле, из которого вытек «сливочный», теперь восседал кто-то другой, худой, высокий, с длинным носом, одетый в какие-то невиданные мною раньше восточные одежды. На лице его явно проступали трупные пятна. Пахло от него застарелой гнилостью.
Когда мы с Лизой в своем странном вальсе очутились возле него, он произнес:
— Elisabet, la fille la mienne. Et je t’ai prepare а ce destin. Pardonne me coupable... [Елизавета, дочь моя. И тебе я уготовил эту судьбу. Прости меня, грешного (фр.)]
— Ты знаешь, кто это? — не разжимая губ, спросил я Лизу (теперь мы с легкостью общались с ней мысленно).
— Да, — так же мысленно ответила она, — теперь я знаю. Это мой покойный французский прадедушка кюре из Лангедока Беренжер Сонье. Когда-то он, было дело, вообразил себя живым богом. Или другие за него это вообразили — так, знаешь, иногда бывает.
Следы тления на его лице множились с каждой секундой. Еще миг — и он развеялся, оставив памятью о себе только этот гнилостный запах.
— Но ведь он давно умер... — мысленно сказал я.
— А ты всегда умеешь отличать мертвое от живого? Мы с тобой сейчас, например, какие — можешь сказать?
Нет, я не мог. Такого кружения не бывает у живых. Может быть, только в каком-то промежутке между жизнью и смертью, когда на этой ладье, плещущейся рядом, отплывает в страну Запада душа?..
А вот и он у камина, — как его не узнать! Коса торчит из-за плеча, на лицо наполз островерхий капюшон, но ясно, что сейчас он неотрывно смотрит на нас. Не то ангел, не то демон из Апокалипсиса. И имя ему — Смерть... И, так похожий струпьями на своем лице на только что сгинувшего в небытие преподобного Беренжера Сонье, ангел-демон Чума взирал на нас безразличными ко всяким людским страданиям глазами... И ангел-демон Голод смотрел на нас единственно оставшимися на его скелете живыми очами, жадными до всякой пока не истлевшей плоти... И блистал, блистал в зареве каминного пламени четвертый, ангел-демон Война, отбрасывая блики от своей кованой кольчуги и смертоносной рапиры, уже готовой сечь головы всем — правым и неправым...
Не было там только Пятого — ангела-демона по имени Благо, коему и предстояло вести их бессмертное и смердное воинство до самого города Магиды... [Магида — описанный в Библии город, близ которого произойдет «Последняя битва». Отсюда и ее название — «Армагеддон»: битва при городе Магиде]
...И — вот вы каков, оказывается, мученик-тамплиер Жак де Моле, вдруг сменивший их у камина! Но отчего глаза ваши, на миг встретившиеся с моими, затуманило сомнение? В чем усомнились вы, последний великий магистр Ордена, глядя на меня? Неужели я, по-вашему, слишком слаб и легковесен, чтобы быть вместилищем ваших неподъемных Тайн?..
2
Стремительно летящие... не нуждаются в предупреждении о правдивости.
Из китайской «Книги Перемен»