— Моя бы воля, — сказал о них Матвеевич, — я бы ни одного не стал привечать: это же чистое разорение! На работе ему деньги идут? — Идут! Здесь его кормят? — Кормят. Да еще и платят. Не дело это, совсем не дело. Конечно, без помощи нам в селах уже не обойтись, это точно. Но зачем нам всякие? Ты нам трудящего подавай! Вот я бы через сельсовет, через власть, в общем, постановил бы в деревню на выручку посылать тех деревенских, которые теперь в городе живут, каждого в свою деревню! У нас в Хамое им, таким-то, места всем не хватило бы. А работали бы как, а! Вот взять хоть вас вот — какой сруб отгрохали! Лет сорок не видел такой работы. Бываю вот в Хазаргае, в районе бываю, строят много, это хорошо, а все из бруса норовят! А из бруса—это не дом. Жить можно, но не дом! А этот— так и сам взялся бы помогать! Это же дом! Это понимать надо! И на жатве любой из вас нашел бы место себе. Вы же, нонешние, в машинах понимаете, А машина — она сегодня у нас первый человек!

Заговорили о машинах. Здесь слово перешло к Алексею и Баянову: специалисты! Владимир Антонович незаметно отвлекся, отстранился от разговора, стал думать о себе, о своей судьбе, но думалось плохо, наплывами, и все сводилось к тому, что он завидовал Матвеичу и Лехе, конкретности их труда, определенности отношений с другими людьми, отсутствию вечного ожидания неприятностей со стороны безнаказуемых учеников, их всегда правых родителей и прямо-таки — академиков школьного дела — районного начальства. И вдруг Владимиру Антоновичу подумалось, что теперь, после смерти Григория, он не имеет нрава быть учителем: как же — учитель и замешан в такой истории! Пойдут сплетни, шушуканья, подкусывания старшеклассников... Нет, это уже не жизнь, не работа. Вот что вся эта история для Лехи? — ровным счетом ничего. А тут...

— Счастливо оставаться! — услышал он внезапно обращенный к нему голос участкового. Поднял голову и встретился с устремленными на него взглядами Алексея, Матвеича и Архангела — насмешливые, безучастные. «Поговорили!» — подумал он и пожелал им счастливой дороги.

Владимир Антонович остро позавидовал уехавшим: представил, как долго они будут идти и ехать на тряской дороге по лунному лесу, как будут вести неспешные разговоры о жизни, о жатве и, конечно, о происшествии с Чарусовым, как будут строить всякие догадки — отстраненные, рассудительные, и как будут судить и осуждать их с Витязевым за эти лесные дни, словно бы украденные у людей, и как потом, уже дома, каждый станет рассказывать о приключении жене — неторопливо, с достоинством и легкой насмешкой над незадачливыми строителями, подчеркивая всем видом своим и тоном, что такого с ним вот случиться никогда не могло, и жены будут верить этому, надежно огражденные мужскими телами не только от края постели, но и от всякого края. Молодцы, мужики!

— Ну, вот, уехали... — Зачем-то сказал Размыкин. — Что ж, продолжим разговор? Я должен предупредить, что поздние допросы разрешаются законом только в исключительных случаях. Так что, уважаемые, допроса не будет. Будет разговор.

— А может, лучше спать? — заметил эксперт. — Утро вечера ведь мудренее.

— Рано еще спать, — сказал следователь. — Впрочем, если хотите...

— Да чего уж тут? — возразил Витязев. — Выспаться успеем.

Владимиру Антоновичу показалось, что Витязеву очень хочется отвести разговор от себя, сгладить то неприятное впечатление, которое сложилось у юристов о нем, но возражать было бы глупо.

— Итак, кто такая Светлана Аркадьевна Маркитина и какое отношение она имеет к нашему делу? — напомнил следователь.

Надо было отвечать.

— Это моя бывшая... — Владимир Антонович поискал нужное слово, не нашел его. — Это моя бывшая любовница. Впрочем, любовница — это не совсем верно. Может быть — любовь? Ушедшая любовь. Впрочем, «ушедшая» тоже неверно: она не ушла, ее увели... Учительница, словесник. Двадцать шесть лет. Разведенная. Есть ребенок.

— Ребенок ваш? — спросил следователь.

— Ребенок ее. Она приехала к нам с ребенком. Муж пил и все такое... Она и сбежала.

— А увел ее, как вы выражаетесь, конечно, Чарусов?

— Конечно, — согласился Владимир Антонович.

— Когда вы с ней познакомились?

— Два года назад.

— А Чарусов?

— Они познакомились в прошлом году, в один из приездов Чарусова. Писатель! Общие интересы! К тому же он — человек свободный. И увел.

— Когда увел?

— Не знаю. Вскоре, наверное, после знакомства. Хотя мы с ней продолжали встречаться еще долго. Потом она решительно сказала «нет».

— А почему же ссора с женой только сейчас?

— Все тайное рано или поздно становится явным. Здесь — поздно. Мы со Светланой Аркадьевной связь свою не афишировали. Жениться на ней не обещал — у меня семья, дом, дети. Да и старик я для того чтобы — в мужья. У меня сын немного младше ее, куда тут! Нас так устраивало. Женщина, если у нее нет иллюзий на твой счет, держится свободней и бывает поинтересней. Сами понимаете. Когда получил отставку, меня задело. И понял, что Григорий сманил ее обещанием жениться. Понимаете? Жениться — и только. А какой из него муж? Он дома по полгода не бывает. В общем, лишь бы добиться своего. А мне не хотелось упускать...

— И не стыдно вам, Владимир Антонович! — спокойно сказал эксперт — Взрослые люди, старые, можно сказать, учитель! писатель! О ней-то хоть один подумал? А о ребенке ее? Воспита-атели!

— Что вы, право слово, как буддийский монах? «Ах, какие безнравственные!», «Ах, какие распутные!» ...Мы живые люди, а не школьные прописи. Все знаем, все понимаем. Чего тут павлиний хвост распускать? Не в классе, не на трибуне, — не выдержал Владимир Антонович.

— А что, Чарусов? — напомнил о себе следователь.

— Что, что! Он писатель, ему сам бог велел. Я затем, может, сначала и пришел сюда — разубедить его.

— Я и говорю, — не выдержал обиженного молчания эксперт, — всякое преступление — оно всегда из-за денег или из-за бабы.

— Да не было никакого преступления! — повысил голос Витязев, — Сколько можно толковать: не было и не было, и нет! Неужели вы думаете, что Владимир Антонович из-за ревности мог?.. И кого — Григория! Да вы что? Товарищи!..

— Мы — ничего, — сказал следователь. — Только у вас, полковник, я думаю, прикончить его было больше оснований, чем у Владимира Антоновича. Во-первых, вы — давний любовник жены Чарусова, и здесь ваши шансы с Просекиным уравновешиваются, не правда ли? Не очень, но... Почему бы вам не удружить, что ли, своей любовнице: они не разведены, значит, по закону она является прямой наследницей своего мужа и в случае смерти его автоматически становится прямой наследницей его денег, всего движимого и недвижимого имущества, получает право на доходы от будущих изданий его книг и так далее. К тому же, насколько я понял, вы не прочь выйти в отставку или просто перебраться в город, потому что вам, положим, надоело таскаться по медвежьим углам, захотелось осесть, занять военную кафедру в каком-нибудь учебном заведении, стать военкомом или, на худой конец, инженером на каком-нибудь предприятии. А? Вот видите? А тут квартира, с детства любимая жена... Заманчиво?

И как вы тут уживались? Клубок какой-то! — возмущался эксперт. — Ведь и у Чарусова были веские причины отправить вас обоих на тот свет. А вы тут дружбу изображали, ели из одного котелка...

— Да не было у нас никакой вины друг перед другом. Чего фантазии разводить? Нам было здесь интересно,— сказал Витязев. — По крайней мере, лично мне.

Владимир Антонович подождал, чтобы Витязев начал как-то объяснять этот свой интерес, но тот замолчал, сосредоточенно глядя в огонь.

— Интересно — это очень мягко сказано, — начал подзаводить его Владимир Антонович. — Мне, как я сейчас понимаю, это было просто необходимо. Искренне сожалею, что мы не начали строить этот дом хотя бы лет десять назад.

— Десять лет назад мы были еще телятами, — твердо сказал Витязев. — На ярмарку ехали, как говорится: надежды, иллюзии, цветные картинки... Нет, мы собрались именно тогда, когда надо было собраться. На перевале.