— Вам понятен вопрос?

— Да.

— Что — да?

— Да — понятен. Да — были. Близки были.

— Когда сошлись?

— Мы сошлись еще до их окончательного разрыва. Я ехал тогда в отпуск и зашел к ним. Чарусов был на заработках.

— Вы женаты?

— Женат.

— А с Варварой — как ее? — в дальнейшем поддерживали связь?

— С Варварой Петровной. Да, поддерживал.

— И Чарусов знал об этом?

— Думаю, знал. Мы никогда о ней не говорили.

— А вы знали об их связи, Владимир Антонович?

— Об этом вся деревня знала. Шило в мешке. У нас же полдеревни в городе, все обо всех знают. И товарищ полковник выложил вам все только потому, что вы все равно узнаете об этой связи, — ответил Владимир Антонович.

— Простите, вы любили ее? — спросил эксперт Витязева.

Тот посмотрел на него затяжным серьезным взглядом и вдруг широко и легко улыбнулся.

— В школе. В школе любил. Потом все проще.

— Н-нда! — крякнул эксперт.

Но Размыкин движением руки осадил его! не лезь, мол.

— А как она к вам относилась?

— Она современная женщина. Относилась без всяких притязаний.

— А как к ней относился в последнее время Чарусов?

— Не знаю, Я же сказал: мы о ней никогда не говорили.

В это время послышались еще далекое фырканье лошади, людские голоса, стук колес и из-за дальнего куста показалась упряжка. Возница, видно, так и не слезал с телеги, а Перевалов с Баяновым шли чуть позади, о чем-то оживленно беседуя.

Сидевшие у костра замолчали. Эксперт обиженно сопел, уж от кого, от кого, а от военного, да еще полковника, он такого не ожидал. Витязев подбрасывал щепки в огонь, но теперь не смотрел на них, а поглядывал в сторону прибывших, не на них, а дальше, будто ждал, когда там появится еще кто-то. Размыкин оставался спокойным, будто рассказ полковника ничего не добавил к тому, что он знал, и теперь он анализировал все, пытаясь отыскать и обдумать, что же изменилось.

— Вон теперь нас какая компания образовалась, — не выдержал молчания эксперт, — пятеро в тайге. Не считая кобылы. Хотя собака была бы лучше, настоящая служебная собака.

— Собаку, наверное, придется вызывать, — сказал Размыкин. — Если завтра, не найдем труп, вызовем. Может, и поисковую группу вызывать придется. Владимир Антонович! — обратился он к Просекину. — А почему вы без собаки? У вас же есть собака?

— Ошибаетесь, Анатолий Васильевич. У меня нет собаки. Собака нужна только на зверовой и промысловой охоте, а я чисто тургеневский охотник, только по перу.

— У Тургенева всегда были собаки. Он любил собак, — возразил Витязев.

— Собака времени требует. А где у учителя время? Опять же в избе легавую держать — негигиенично, а на улице она замерзнет. Лайку взять, так она по птице бесполезная. Одному лучше. Пробовал держать спаниэльку, с коровой в стайке держал, но ничего не вышло, не смог научить ничему. Утятница, а воды боялась. В лесу только носится, как угорелая, все распугивает. Отдал ее сыну, не знаю, как там он с ней. Одному лучше: не убьешь ничего, так хоть отдохнешь по-человечески. Опять же кормить ее в лесу надо, лишний груз тащить.

— Вы надолго обычно уходите в лес? — спросил следователь.

— Как я могу уйти надолго? Когда? Так — на выходной сбегаешь, побродишь. А больше на часок, стрелишь пару раз и домой. Вот и вся охота. Некогда все. Охота начинается — как раз отпуск кончается. Да еще огород, покос... Когда тут?

— А как же вы нашли время для этой стройки? — спросил следователь. — Огород оставили, семью, корову? Все оставили, чтобы только помочь Чарусову. Как это понимать?

— А так вот и понимать: оставил и помогал. Я не ему помогал. Я себе помогал.

— Как прикажете понимать?

— Это допрос?

— Протоколы мы потом составим. Темно уже. Считайте, что вы здесь все время на допросе, Владимир Антонович.

— Ну, если так... С женой поссорился. Надо было побыть наедине и мне, и ей. Надеюсь, вы не станете спрашивать причину ссоры?

— Не стану. Если только это не имеет никакого отношения к нашему делу.

— В том-то и дело, что имеет, — вдруг вмешался Витязев. Владимиру Антоновичу показалось: с удовольствием вмешался, с улыбочкой. — Ты извини, Володя, тут надо... Дело в том, Анатолий Васильевич, что жена ревновала его к одной учительнице, Светлане Аркадьевне. Как ее фамилия? — спросил он Просекина.

— Маркитина.

— Начнем треп про женщин? — невесело пошутил Размыкин. — Вы не против, Леонид Федорович? Или ваши нравственные уши не выносят подобных вещей?

— Валяйте, — разрешил эксперт. — Хотя слушать мне это действительно противно. Вроде нормальные люди, а устроили какой-то французский роман. Чтоб вам пусто было! Только вон мужики идут, при них хоть воздержитесь. Интеллигенция!

Подошли мужики. Владимир Антонович отметил, что Баянов в их окружении чувствовал себя значительно лучше, естественней, что ли: он смеялся, шутил, отдавал распоряжения, куда поставить коня, куда телегу, и от имени всех троих попросил у Размыкина разрешения уехать домой.

—  Им работать надо, — извиняясь сказал он. — Алексею с утра на подборку ячменя, пора, сами видите, какая! — а Демид Матвеевич подмены не имеет, старуха дома... И я бы с ними до мотоцикла. А? Что нам тут делать? — всю ночь дрожжи продавать? Староват я для этого. Радикулит опять же. Нет, разрешите мне с ними. А утром вернусь.

Размыкин секунду подумал и согласился:

— Езжайте. Делать тут действительно нечего ночью. Утром, Серафим Иннокентьевич, зайдете к Уваровскому, пусть пришлет собаку. С проводником. И вернетесь.

Галайда тоже запросился домой, но узнав, что добираться до Корабля надо не на телеге, а пешком и что дорога мало чем лучше прямка, но зато в два раза длиннее, отказался.

— Только вы, Серафим Иннокентьевич, уж как приедете, позвоните моей, чтоб не беспокоилась. А я лучше тут, в палатке.

— А я в палатке не могу, — сказал Баянов. — После контузии боялся в палате спать, на балкон выносили. Болезнь есть такая — боязнь закрытого пространства. Долго это было. Потом привык. Но опять же в чужой избе не могу уснуть, так — ночь промаешься... Только дома. Или вот так у костра. Так что поехали, товарищи!

— Коню надо пересапнуть, — сказал Демид Матвеевич. — Теперь уже все равно — часом раньше, часом позже... Вот только Лексей не выспится — пока порассказывает да Марея еще...

— Ты за меня не волнуйся, — сказал Алексей. — Меня еще на все хватит. Но с утра надо с подборником повозиться... Успею, — малость подумав, сказал он сам себе, — росы тяжелые ношли, пока высохнет!

Витязев взялся кормить Матвеевича. Ухи на его долю почему-то не осталось, не рассчитали, забыли про старика, и Витязев щедро распорядился НЗ — тушенкой и сгущенным молоком, — беречь теперь было ни к чему. Старик ел, нахваливал, вспоминал, как в войну голодали они на Маньчжурке, каждую секунду ожидая нападения японцев, и только раз за долгие годы ему довелось поесть тушенки, правда, не говяжьей, а свиной, американской.

— Сварили мы ее с курлычом, — знаете, что такое курлыч? Травка такая, на просо похожая, дикий гаолян. Мы на этом курлыче и жили большей частью. Сами собирали, сами варили... для желудка вот только тяжелый, не переваривался. И невкусный — мякина вкуснее. А вот сварили его с этой тушенкой — ведро сожрал бы! Вот какие голодные были. Ну нас с непривычки к ситному и пронесло-о! — напади японец, встречать некому. Но он уже тогда не думал нападать. Мне и в боях не пришлось побывать, на марше война для меня и кончилась. А медаль есть — «За победу над Японией». Участником войны считаюсь. Вот какое дело-то! Так вот с тех пор я этой тушенки и не пробовал. А она ничего, спасибо вам...

Подоспел чай, и все потянулись за кружками. Однако посуды на всех не хватило, пили только отъезжающие, поэтому торопились, и разговор стержня не имел, перескакивал с одного на другое — с воспоминаний о войне на предстоящую уборку, с нехватки запчастей на излишки водки в магазине — главной утехи некоторых мобилизованных, так называют привлеченных на уборку горожан.