Клоунство Стравинского вышло из балагана, из его «Петрушки». Кажется, он сам это признает.

Пробует читать из «Балаганчика», но забывает

«И ты узнаешь, что я безлик… тра-та-та… твой черный двойник!»

^[114]

Помните фотографию Стравинского в черных очках? Или как Чаплин в Голливуде его раскачивает на цирковом колесе? А с Хиндемитом? Хиндемит в «тройке», все «comme il faut», Стравинский — в галстуке и бриджах! Как клоун. Ему это идет!

Только он мог столько намешать в «Персефоне» ^[115]— мимы, чтица, детский хор… но полное ощущение, что ты в Аиде.

Это же самая большая мечта: какую-то часть года проводить на земле, проглотить зернышко граната и провалиться в царство мертвых. На каникулы… Я видел одну современную постановку, где опускались на лифте в окружении шахтеров.

Адонис там проводил треть года. Я бы с тетей Мери сочинял сказки. И с удовольствием работал бы посыльным. Генрих Густавович делал бы через меня наставления ученикам…

Наверное, идеальная оперная форма — в «Эдипе» ^[116]. Котурны, обезличенный хор, капюшоны… Когда Стравинский сочинял арию Эдипа, он уже видел китайскую маску

Самая впечатляющая маска — Черта! Опасная! Смотрите, и в «Истории солдата», и в «Потопе», и в «Rakes Progress» ^[117]. Там по-настоящему испытываешь дрожь. Сцена на кладбище — продолжение пушкинской «Пиковой дамы» ^[118]. Последний аккорд перед эпилогом — как последняя песчинка на песочных часах. Это действует на меня также сильно, как «Взгляд Тристана» или скрябинское «en délire» (в исступлении) ^[119].

А теноровая ария и «последующий Моцарт» в E-dur'e ^[120]? Как могло прийти в голову поместить эту музыку в бордель? Постановка, игра артистов — все тогда должно быть на уровне Пикассо, его эротических рисунков.

Я бы хотел сыграть двухрояльный концерт (проблема — с кем?) ^[121]. Стравинскому хорошо — он заказал «Плейелю» двойную клавиатуру в форме ящика. А мне что делать? Могу записать обе партии в студии — их потом совместят. Теперь техника все позволяет… Но я никогда не пойду на это — ансамбли написаны для живых музыкантов, а не для мертвых… Вот когда отправлюсь тудана каникулы (указывает пальцем на пол)…

У вас в комнате все как я люблю — вообще без мебели. Так было и у японцев, пока не пришли «наши». Матрацы на циновках из рисовой соломы — самое удобное. В одной из своих прошлых жизней я точно был самураем!

Снова подходит к открытому окну — я держу его за руку, не подпускаю.

А вид из окна ничем не поправишь. Такой же был у нас с Ниной Львовной, когда мы жили на Левитана ^[122]. Я ведь запечатлел… «Двор на улице Левитана» я вам презентую ^[123]. Может, это и не в вашем вкусе… не бог весть что… но память о том, как я пришел к вам с печенкой, останется.

XV. «Скиталец»

План прогулки был составлен заранее: от Яузских ворот до Арбатских — и дальше по арбатским переулкам.

— Это не самый трудный маршрут — вы не устанете. Потом я покажу несколько важных для меня скамеек, я там часто назначал встречи — на Покровском, на Чистопрудном… Не подвела бы погода. Яузский бульвар — самое любимое место. Здесь никто никогда не найдет. Я удивлен, почему его не приметил Булгаков. Тут от Москвы как будто отрезан.

До Арбата мы шли полдня. Скамеек оказалось семь. На каждой сидели минут по пятнадцать, молчали.

— Расскажите, что с ними связано? — допытывался я, усаживаясь на скамейку в самом центре Страстного бульвара.

Вместо ответа Святослав Теофилович натягивал кепку на самые брови, поднимал воротник, съеживался. Оказывается, мимо проходил «нежелательный человек». Ближе к Арбату я все-таки разговорил его.

Ну, что за вопрос… Что это значит — самое любимое сочинение? Я — странник, странствую по сонатам, экспромтам. Из одного века в другой. От Баха… опять к Баху. Но, представьте, именно поэтому у меня и есть самое любимое сочинение.Угадайте с трех раз. Нет, не Тридцать вторая. Я в каком-то смысле даже больше ранние сонаты люблю… Нет, не Восьмая Прокофьева. Нет, не Скрябин — хотя Пятая соната — это уже горячо… Это — шубертовский «Wanderer», моя путеводная звезда. Я боготворю эту музыку и, кажется, не так сильно ее испортил.

Для человека на земле — это главная тема. Он здесь странник, ощупью ищет Обетованную Землю. Когда ему светит звезда — он идет, когда он ее теряет — то останавливается.

Останавливаемся на улице Воеводина, у дома 8/1.

Хороший дом… Раньше это был Малый Толстовский переулок Скрябин здесь пожил недолго. У него случилось то же, что и у меня. Этажом ниже жил Владимир Маркусов — он занимался у Игумнова. Очень прилежный пианист. Скрябин пытался установить время для занятий, двигал рояль из одной комнаты в другую — ничего не помогало. И тогда он отсюда съехал.

У Шуберта есть еще песня «Скиталец». Вы помните, как это звучало у Фишера-Дискау: «Не прерывай своего движения. Будь добрым, но будь одиноким».

Не понимаю, как можно сидеть на одном месте? Мы все были «закрыты», но ведь можно было идти по окружной дороге, вокруг Москвы! Лишь бы идти! Там же нет «железного занавеса». Я два раза так обошел Москву. Однажды зашел в лес и ждал ту самую птичку ^[124]… Как Зигфрид из тростинки пытался сделать свирель. Ничего не вышло. И на свист она не прилетела. Разбудил только какого-то пьяницу. С топором.

Я долго не понимал, почему Вотан у Вагнера превращается в Странника, откуда это жизнеотрицание? Что за противодействие самому себе?

Человек проходит такой путь: от борьбы — к отрицанию, к погружению в себя. Я — не исключение. Уже погружаюсь.

Поначалу ковка меча, удары по наковальне, к концу — удаление на свою Валгаллу ^[125].

Знаете, как я играл «Аппассионату» в Нью-Йорке? У-жа-са-ю-ще! Мне казалось, что я — Прометей, несу американцам огонь, чтобы выжечь под ними землю. Так составил программу, чтобы начать с Бетховена, а закончить Пятой сонатой Скрябина. Но им этого ничего не нужно, хотя я все равно доволен, что там играл. Я же — странник!

Еще одна остановка на улице Луначарского, 8.

Вам нравится этот дом? Здесь было музыкальное издательство и принадлежало С. Кусевицкому. Он ведь дирижировал премьерой «Прометея»!

Меня склоняли играть «Прометея» со светом ^[126]. И я бы, конечно, играл… Только мне непонятно, почему тональность C-dur красная? Якобы и Пифагор так считал. Но ведь C-dur совершенно белый! По Римскому-Корсакову тоже белый. Этот цвет хорош тем, что принимает, впитывает любые оттенки. И тень на белом самая устрашающая!

C-dur'ный этюд Шопена — белый. Я его около двухсот раз сыграл. Ослепительный этюд — от силы белого почти слепнешь. С-dur'ная, Третья соната Бетховена — черно-белая, гравюра на металле!

На чистый холст наносится розовая, голубая краски, с каждым проведением темы краски расцвечиваются, смешиваются. Это — финал C-dur'ной «Авроры». Я ее не играю только потому, что она уже сыграна.Сыграна Нейгаузом. Сыграны и е-moll'ный концерт и h-moll'ная соната Шопена, и «Крейслериана» Шумана. Им же. Лучше не сыграть.

Юдина так сыграла А-dur'ный (Двадцать третий) концерт Моцарта, В-dur'ный экспромт Шуберта, что после нее не хочется. И после A-dur'ного интермеццо Брамса — все будет неловко.

После Софроницкого можно забыть о fis-moll'ном полонезе, о g-moll'ной прелюдии Шопена, о Третьей, Восьмой, Десятой сонатах Скрябина.

Гилельс так «отгрохал» d-moll'ный концерт Брамса, что эту тему я для себя закрыл.

За Гавриловым — «Скарбо», «Исламей», «Ромео и Джульетта перед разлукой» ^[127], но главное — Третий концерт Рахманинова.

В этом списке не хватает Гульда, но я его нарочно «забыл» — он везде допускал нарушения: игнорировал повторы. Вот в d-moll'ной фантазии Моцарта повторов нет, и сразу какой результат! Хотя я бы эту фантазию все равно не играл!