И не было здесь ни времени, ни жизни, ни смерти, а существовала лишь эта вневременная воплощенность, где земной порыв смыкался с земным порывом, образуя арку на замковом камне восторга. Это было всем и обнимало собою всё. До тех пор, пока он не пришел к себе самому, спустившись на землю. А потом, опять собравшись, напрягшись каждой своей частицей, он вознесся во мрак высоты к плодовитому изобилию, высшей тайне, к прикосновению и объятию вечности, к завершенности и пределу, к вершине арки.
Она тоже была покорена, но не сливалась с местом, а молчала. Ей нравилось здесь, как нравятся чужие земли, но восторг и воодушевление мужа возмущали ее. Сначала накал его страсти ее благоговейно поразил, но потом она рассердилась. В конце концов, снаружи существует небо, а здесь, внутри, в этом таинственном полумраке, куда устремляются колонны и его душа, летят они не на встречу со звездами и хрустальной тьмой пространства, а лишь к касанию камня, к каменным тискам и сумрачной кровле. Смыкающиеся в вышине своды, устремленность камня, несущего на себе тяжелую кровлю, вызывали в ней немое благоговение.
И все же ее не оставляла память о том, что этот синий свод, эта темная громада с обилием мерцающих светильников на ней — еще не небо с его неохватностью, не вольный простор, в котором кружат светила и где превыше всего — свобода.
Собор вызывал в ней волнение, но принять ограниченность устремленных вверх сводов тяжелой кровлей, замыкающей их и говорящей о том, что выше нет ничего, совсем ничего, она не могла. Вот он согласился бы на это — замкнуться здесь, полностью, навечно: движение, устремленность, восторг единения, исчезновение времени, смены дня и ночи, оказывающихся иллюзией, и только выверенное гармонией пространство, движение, замыкающееся и возобновляющееся, и страсть, могучими волнами несущаяся к алтарю, накатывающая волнами восторга.
Ее душа тоже устремлялась к алтарю, к порогу Вечности, устремлялась благоговейно, со страхом и радостью. Но что-то сдерживало ее в этом порыве, конечность алтаря вызывала к нему недоверие. Нет, не суждено ей броситься в безоглядном последнем порыве к алтарю, на его ступени, как на брег Неведомого. Здесь таились радость и истина. Но даже захваченная головокружительной устремленностью собора, она чувствовала, что взыскует иного. Алтарь был пуст, свечи его потише пламени неопалимой купины, перед ней была мертвая материя. А она отвоевывала право воспарить в бескрайность, выше кровли собора. И ее преследовало чувство, что ее хотят запереть под этой кровлей.
И она цеплялась за мелочи, за детали, чтобы не быть унесенной в Бесконечность в порыве страсти, могучей и самовластной. Она хотела высвободиться, избежать непреложности этого порыва. Вперед и вверх — так птица хочет взмыть над пучиной моря, по-птичьи оттолкнувшись слабыми мокрыми лапками, расправить грудь и высвободить тело из колышущихся волн, несущих ее помимо ее воли к какому-то пределу, взмыть на крыльях над этим монотонным грузным движением — отделиться, став маленьким пятнышком в пространстве, но пятнышком вольным, порхающим всюду, где душа пожелает, зорким и внимающим всему вокруг, пока не приходит пора нырнуть в волну опять, найти цель и к ней устремиться.
Ей хотелось за что-то ухватиться, как будто и ее крылья были слишком слабыми, чтобы поднять ее над колышущейся пучиной. И тут она разглядела в каменной резьбе барельефа какие-то странные злобные личики и застыла перед ними.
Хитрые эти личики высовывались, ясно различимые в общем движении, как строптивый и коварный противник. Они хорошо знали, проказливые эти чертенята, отвергшие человеческую иллюзию, что собор несовершенен. Они подмигивали и насмехались, намекая на то, что в великом замысле собора упущено нечто важное. «Сколь ни был бы велик этот собор, многого он не вместил!» — насмешливо говорили эти лица.
Не включенные в этот общий порыв к алтарю, лица обладали собственной волей и знанием, подчинялись собственному движению наперекор единому порыву, они смеялись, торжествуя в своей малости.
— Ой, взгляни! — воскликнула Анна. — Гляди, какая прелесть! Личики! Глянь-ка на нее!
Брэнгуэн нехотя взглянул. Это был голос Змея в Эдеме. Она указывала на пухленькое и хитрое, вырезанное из камня личико.
— Уж он-то знал ее, резчик, вырезавший это лицо! — сказала Анна. — Я уверена, что это его жена.
— Это вовсе не женщина, а мужчина, — коротко заметил Брэнгуэн.
— Ты так думаешь? Нет! Это не мужчина. Лицо не похоже на мужское!
В голосе ее было что-то язвительное. Усмехнувшись, он продолжал осмотр собора. Но она не пошла за ним следом. Она все не могла отойти от изваяний. А он не мог отойти от нее. Он нетерпеливо ждал, сердясь на это противодействие. Она портила его вдохновенное общение с собором. На лбу его обозначились складки.
— Ой, как хорошо! — опять вскричала она. — Та же самая женщина, гляди! Но теперь она сердится’ Прелесть какая! — Она от души рассмеялась. — Он, наверное, порядком ее ненавидел. А сам был, должно быть, добрым человеком. Посмотри на нее, как хорошо сделано: настоящая мегера! Ну и радовался он, наверное, что выставил ее в таком виде, да?
— Лицо это не женское, а мужское, лицо монаха и потому бритое, — сказал он. Она так и прыснула.
— Тебе неприятна сама мысль, что он мог сунуть в твой собор изображение жены, да? — насмешливо сказала она и снова рассмеялась звонко, резко. И в смехе этом прозвучало злобное торжество.
Она освободилась от чар собора, сумев разрушить даже его восторг. И она была счастлива. Он же чувствовал горечь и злость. Как теперь ни тщись, собор этот перестал быть чудом в его глазах. Он был разочарован. То, что виделось совершенным, абсолютным, объявшим собой землю и небеса, превратилось для него, как и для нее, во впечатляющую груду мертвых камней — величественную, но мертвую, мертвую!
Во рту его была горечь, в душе — бешенство. Он ненавидел ее за то, что она разрушила и эту его великую иллюзию. Если так пойдет, вскоре он станет совсем неприкаянным, без единого верования, на которое можно было бы опереться.
Но откровенно говоря, хитрое каменное личико находило в его душе отклик едва ли не больший, чем гармоничная устремленность собора.
Как бы то ни было, сейчас душа его была бесприютна и потерянна. И мысль, что Анна оттеснила его от всего, что было дорого его сердцу, нестерпимо мучила его. Он хотел опять войти в свой собор, хотел насытить свою слепую страсть. Но теперь это было невозможно. Что-то вклинилось и мешало.
Они отправились домой не такими, как прежде Она стала больше уважать его вкусы, он же понял, что соборы теперь будут меньше значить для него. Раньше они виделись ему непререкаемым абсолютом, теперь же он различал в них другую реальность, темную и таинственную, замкнутую внутри, мир внутри другого мира, но как бы дополнительный, не главный, в то время как раньше это было для него кусочком гармонии внутри хаоса. Подлинная реальность, стройность, совершенство, без бессмысленной сумятицы частей.
Раньше он знал, что стоит только проникнуть за тяжелую дверь собора, вглядевшись во мрак, увидеть вдали завершающее чудо алтаря в окружении витражных окон, излучающих, как самоцветы, свой собственный свет, и цель достигнута Удовлетворение, которого он жаждал, входя, поднимаясь на крыльцо великого Неведомого, стоит рядом, вот оно, алтарь был потайной дверцей, открывавшейся во всё и вся, ведущей в вечность.
Теперь же почему-то он понял с печалью и разочарованием, что дверь эта вовсе и не дверь, что никуда она не ведет, что врата эти слишком тесны и путь обманчив Множество вдохновенных душ оставалось за пределами собора, потому что не могли протиснуться сквозь расцвеченный самоцветами мрак. Абсолют был им утрачен.
Он слушал пение дроздов в рощах и распознавал в этом пении ноты, не вмещаемые собором, голос вольного и бесшабашного веселья Он шел по лугу, желтому от одуванчиков, спеша на работу, и золотистая эта россыпь, водопадом омывающая душу, была так свежа и великолепна, что он счастлив был вырваться из сумрака собора.